Меня никто не знает
Шрифт:
Глава 3
Я раньше думала, что 18 лет – это такой возраст, когда человек уже совсем взрослый, самостоятельный и вообще с совершенно другими мыслями в голове, чем были у него, скажем, лет в 13. Когда я представляла себя восемнадцатилетней, то была уверена, что у меня будут другие взгляды на мир и другая, «взрослая», жизнь, а все мои недостатки и глупые страхи как по щелчку перестанут иметь значение.
А на самом деле все остается безнадежно таким же. Как же тогда вообще можно измениться?!
Это я думаю, сидя в поезде на боковой полке и следя глазами за убегающими от меня пейзажами. Из хорошего: я еду в Липецк. Из плохого: меня ждут незнакомые
– Ты чай будешь? – это спрашивает проводница, ужасно сильно накрашенная женщина с короткой безвкусной стрижкой. Синий форменный пиджак у нее неаккуратно расстегнут, белая рубашка вылезла из юбки. Я искоса смотрю на нее, морщусь и бормочу:
– Нет, спасибо. Не буду…
Но прежде чем я успеваю договорить, расхристанная особа уже проходит дальше. Я выпрямляюсь от запоздалого возмущения. Какое она имела право вообще мне тыкать?! Что за манеры у людей? Я ей не ребенок! А этот ее чай со вкусом веника из неизвестно каких стаканов я бы в любом случае не взяла! Если она посуду моет так же «аккуратно», как выглядит, то в туалет ее вагона скоро соберется большая очередь…
Настроение у меня портится, как и всегда, когда я хоть немного посижу в общественном месте и полюбуюсь на людей. Как вести себя, большинство, конечно, представления не имеет. Две девицы-студентки напротив меня, лежа на верхних полках, громко обсуждают каких-то парней и идиотски хихикают. Под ними едет мать с мелкой дочкой: вначале она оглушительно включает ребенку мультик на мобильнике, потом дает ей мандарин, и ребенок чистит его, роняя кожуру на пол, ест, громко чавкая, обсасывая пальцы, и стучит ногами по сиденью. Еще и гримасничает при этом и хохочет с набитым ртом! Кошмар. Лично я так не делала лет с двух: мама меня приучила нормально себя вести в общественных местах.
В соседнем купе несколько мужиков громогласно играют карты и чпокают крышками бутылок: пивной запах плывет по вагону, смешиваясь с мандарином. Фу. Через купе от меня кто-то громко врубил радио и фальшиво подпевает. Надо мной храпит и ворочается, хрустя полкой, какой-то толстый тип: иногда даже руку вниз свешивает, похожую на набор сосисок, одна из которых перерезана обручальным кольцом…
В общем, если бы меня воспитали чуть похуже, я бы им все высказала, а так приходится терпеть и пережидать дорогу… Ну и день рождения у меня в этом году!
Прямо во время этой мысли мне приходит СМС. Я достаю свой старый кнопочный телефон (терпеть не могу эти новомодные «смартфоны», в которые все ходят уткнувшись) и смотрю на экран. Поздравление от мамы с совершеннолетием, пожелание здоровья, счастья, активности, самостоятельности, ответственности в выборе будущей профессии и семьи… Набирая маме «спасибо», я вдруг вспоминаю про своего молодого человека Владимира. Я ему так и не позвонила! И как только могла забыть! Надо бы позвонить сейчас, но я не решаюсь: он может понять, что я о нем вспомнила только посреди дороги… Ладно, что делать: позвоню уже из Липецка и извинюсь. Или, если будет звонить с поздравлениями, отвечу и тоже извинюсь…
Я вдруг чувствую себя очень уставшей. Как будто мне не 18 лет исполнилось, а 70. Не понимаю: неужели радоваться жизни действительно могут только дураки или невоспитанные люди?..
…Эта моя мысль про невоспитанных дураков вдруг подтверждается, когда я, наконец, выхожу из поезда со своей сумкой и выискиваю глазами встречающих меня родственников.
На фото в электронной почте они выглядели не очень разборчиво, но вроде бы
прилично. Однако фото, как оказалось, не могли отобразить их поведения.Только я ставлю ногу на платформу, как меня окликает ужасный, пронзительный женский голос:
– Ва-а-арь! Ва-а-аря-а, давай сюда-а, вот мы где стоим-та!
Я вздрагиваю, чуть не спотыкаюсь и смотрю в направлении крика. А там стоит, подготовительно растопырив объятия, приземистая женщина (будь я плохо воспитана, я бы назвала ее теткой): полная, квадратная, в аляпистом сарафане в огромные красные розочки (из-под сарафана торчат кривые ноги в черных носках и шлепанцах). Прическа у нее как парик – короткие и курчавые волосы, покрашенные в неестественно-желтый цвет. Лицо тети тоже квадратное, обвисшее, нос грушей, зато маленькие глаза обведены черным, и в ушах – золотые колечки-сережки. А рядом с ней подпрыгивает мальчишка: наверняка внук. Ему лет восемь-девять – как раз такой возраст, который я больше всего не люблю у мелюзги. Он курчавый и белобрысый, как бабушка, только сам по себе, а не от краски. У него пухлые руки и ноги, круглые щеки и круглые карие глаза, которыми он на меня пялится без всякого стеснения с наглым видом.
В это время моя родственница нетерпеливо и еще более визгливо восклицает:
– Варьк! Ты че же не идешь! Это я, тетя Лена твоя! Давай сюда-то!
Что же делать, я «даю», то есть подхожу к ним, вежливо уворачиваюсь от родственных объятий и говорю «здравствуйте».
– Приве-ет! – орет мальчишка на весь вокзал, подпрыгивает чуть ли не выше моей головы и в прыжке бьет меня по плечу, а потом хохочет. Я натужно улыбаюсь и потираю плечо. Тетя Лена восклицает:
– Ой, Илюшка, хулиган ты какой, ой! – и тоже хохочет.
Весь вокзал и, наверное, пол-Липецка смотрят на нас. Я прижимаю к себе сумку и пытаюсь ей как-то загородиться, чтобы никто не увидел мое лицо. Не тут-то было: тетя Лена вдруг мощным рывком забирает сумку у меня и кричит:
– Да давай вещички-то свои! И пошлите, пошлите скорей, нас такси ждет!
«Пойдемте, а не пошлите!» – стонет внутри меня моя врожденная грамотность, но я скриплю зубами и молчу.
Мы приходим к пыльному старому такси, где нас ждет нетерпеливый водитель. Сразу же он вжимает газ в пол и разгоняется с диким ревом. Мотор громко свистит: видимо, никто не догадался подтянуть ремень генератора. Бабушка тоже обычно встречала меня на такси, но хотя бы выбирала приличные, проверенные фирмы…
По дороге тетя Лена и внук Илья даже не пытаются помолчать при таксисте, который совершенно чужой человек и мало ли что может про нас подумать. Они продолжают представление; тетя настойчиво спрашивает, как я доехала и почему такая бледная: нет ли у меня, например, запоров или еще каких проблем с желудком. После этого она интересуется, зачем это у меня такие длинные волосы. Лучше бы, по тетиному мнению, я их обрезала и «постриглась покрасивЕе». «ПокрасИвее!» – опять стонет внутренний голос, но я снова молчу: а что делать.
Вдруг Илья, который до того развлекался ковырянием обивки двери, орет: «Баушка, а подарить мы забыли!» Тетя замолкает, снимает с плеча огромную дамскую сумку… нет, сумищу из коричневой потертой кожи, долго роется в ней, кряхтя и повизгивая, наконец триумфально извлекает огромный флакон из прозрачного красного стекла и пихает прямо мне в лицо.
– Тебе вот, с днем рождения, – говорит она улыбаясь (одного зуба впереди у нее нет, зато рядом сразу три – с золотыми коронками). – Смотри какие хорошие духи-то. Надолго хватит. Я такие лет пять назад себе купила, так до сих пор они не кончилися. А эти мне кума подарила, а я думаю, и куда их девать? А тут ты приехала. Вот, думаю, тебе и суну, куда мне их!