Меня никто не знает

Я пытаюсь сохранить нормальное выражение лица, но это после услышанного не так-то просто. Она надо мной нарочно издевается или искренне такая глупая?

Пока я размышляю над этим, тетя Лена говорит «дай-ка я тебя ими брызну», снимает крышечку и окатывает меня мощной струей такого сладкого и удушливого запаха, что я начинаю отчаянно чихать. Илья тоже чихает, вытирает нос пальцами, и вытирает пальцы об переднее сиденье. Таксист чихает, кашляет и говорит:

– Что, недорого стоит? Где купили? А то у моей как раз юбилей, не знаю, че дарить.

Тетя Лена принимается объяснять и оставляет меня в покое. Я сижу прямо, стараюсь не дышать, смотрю в окно и мечтаю только об одном: принять душ.

Но мои планы опять срываются. Родственники, оказывается, живут не в квартире, а в очень старом, рассохшемся деревенском доме, сером и щелястом от времени. Окна у него треснутые и заклеенные скотчем, крыша просевшая, как шляпа, надвинутая на брови. Дом стоит на маленькой узкой улочке, где на дороге такие ямы, что таксист отказывается туда заезжать, и метров пятьсот мы бредем пешком. Но я даже рада: на воздухе жуткие духи немного выветриваются.

– Ты, Варька, небось, в туалет с дороги хочешь? – громогласно, на всю улицу, спрашивает тетя Лена, отпирая кривую калитку в сером заборе. – Он у нас вон там, на дворе. Во-он, за сараем.

– Я первый! – кричит Илья и уносится вперед нас. Тетя Лена смеется:

– Ой, Илюха, ой, ты даешь! Варька, наругай его, чего творит-то! Я пойду покушать погрею.

– А душ у вас есть? – спрашиваю я.

– У нас баня! Сын мой делал, Витька! – тетя с гордостью кивает на то, что я приняла за второй сарай: дощатое нечто с кривыми малюсенькими окошками. – Мы ее вечерком натопим, как попаримся… Ух!

– Мне бы хотелось сейчас душ принять, с дороги, – объясняю я очевидные вещи. – В поезде… не очень чисто было.

– Да ладно тебе, какой не очень чисто! Ты же на утреннем приехала! – машет рукой тетя. – Вот если бы попала на который в два часа приходит… Там грязюка так грязюка! Я как-то ехала, так вся измазалася.

– Но мне хотелось бы все-таки…

– А, тогда тазик возьми – вон тот, ржавый, висит на заборе – поди на кухню и полейся из ковшика. Только занавесь задерни, а то там Илюшкина комната как раз.

На этом тетя удаляется. Я оглядываюсь и чувствую себя такой беспомощной, что чуть не плачу. Как я могла попасть к этим людям? Как мне тут прожить столько времени? Да я наверняка либо застужу себе что-нибудь в этих жутких деревенских условиях, либо слягу от отравления. А в больницу они меня, конечно, не повезут, потому что безалаберные… Но куда же мне деваться?! Уйти я не могу: некуда. Если я расскажу о неприглядном поведении тети Лены родителям, то они мне, конечно, скажут, что я не имею права говорить гадости о людях, которые терпят меня в своем собственном доме и тратят деньги мне на еду… Значит, придется еще и поблагодарить тетю Лену за беспокойство, а то я покажусь невежливой… Господи, как тяжело жить в этом мире!

Конечно, ржавый таз на заборе я не беру, чтобы не нахватать непонятно каких микробов, и решаю потом протереться влажными салфетками. Чтобы занять руки, я нервно тереблю застежку молнии на дорожной ветровке (мама всегда ругает меня за это некрасивое движение) и, не зная, входить ли в дом-развалюху, растерянно оглядываю двор.

Чего там только нет! Два сарая, один из которых баня, огромный штабель дров, прикрытых сверху листами рубероида, маленький квадратный ящик-загончик, назначения которого я не понимаю, пока оттуда не выскакивает грязная взъерошенная курица. По-моему, за птицей тетя ухаживать тоже не очень умеет…

Из будочки туалета вихрем выбегает Илья, распахивает дверь так, что она бьется об забор, и делает в сторону меня размашистый жест:

– Варь, заходи, можно!

И, не думая даже мыть руки, несется в дом.

Я, стараясь не дышать и не глядеть, прохожу мимо гостеприимно распахнутого туалета и заглядываю за дровяной штабель, поскольку там что-то странно поблескивает. И застываю.

Там стоит машина. Она круглая, неуклюжая, красная, заваленная внутри каким-то хламом и производит такое же аляпистое впечатление, как наряд тети Лены. Но машины я все-таки люблю, поэтому начинаю медленно обходить ее и оглядывать.

Машина, конечно, Жигуль, то есть Лада. Судя по скругленным формам, не такая уж и старая. Боковые стекла затонированы синим цветом, но не до конца: хлам разглядеть можно. Огнетушитель валяется на спинке сиденья и, видимо, готовится при торможении огреть кого-нибудь собой по голове. На заднем стекле – глупейшая несмешная надпись «догонишь – выйду замуж», через переднее стекло видно, что на торпеде – целый ряд икон, а с зеркала свисает связка елочек-освежителей. Что умеренность не конек этого семейства, я понимаю все яснее.

Еще у красного «жигуля» оказываются ненастоящие литые диски, из-под которых предательски выглядывают диски обычные, штампованные. Оба бампера в сколах и мелких вмятинах: неудивительно, на здешних-то дорогах… Я нагибаюсь и заглядываю под низ машины. Колеса грязные, но протектор вроде бы не стершийся: похоже, на машине не так уж много ездят. Насчет выхлопной трубы мои худшие ожидания не оправдываются: она обычных размеров, значит, хотя бы рев «жигуль» издавать не будет…

– А, ты машину дядину сморишь?! – раздается позади громкий голос Ильи. – Это его, моего дяди машина. Он сам сейчас в Анапе, тоже на машине, а это его вторая машина – он нам ее поставил, чтобы не своровали. Я в нее токо играю, но вообще я знаю, как надо ездить, а баушка не умеет, а ты умеешь?

– Ч-что? – я запинаюсь, не сразу различив вопрос в шепелявом потоке слов: Илья не только тараторит, но еще и пришепетывает. – А-а, да, я умею водить. У меня есть права.

– Классно! – Илья выпучивает на меня глаза и подпрыгивает. – Ты нас с баушкой будешь возить! Потому что кому еще! Мои родители потому что тоже уехали – у меня мама-папа агрономы – а дядя с тетей уехали еще раньше! В Анапу!

– Да я поняла уже про Анапу. Не мог бы ты успокоиться?

– Я и не волнуюсь! – орет Илья. – Я просто артист! Я в театральный кружок хожу при школе!

– Ребята!!! – дополняет его крик визг тети Лены из дома. – Идите кушать!!!

Глава 4

Все мои планы на спокойную жизнь в Липецке полетели в тартарары. Родственники оказались совсем безнадежными в своей неотесанности и бестактности. Тетя Лена такая искренне глупая и невоспитанная, что я каждый раз просто изумляюсь. Поправлять ее и анализировать ее поступки нет смысла: я просто слушаю и утверждаюсь в еще худшем мнении о людях, чем было у меня до этого. Она кормит меня и Илью дешевыми макаронами с жирной курицей и плохо очищенной вареной картошкой, на которой застыли ошметки неотмытой грязи («У нас тут чернозем!» – с гордостью сообщает тетя, кивая на них). Если я пытаюсь сказать, что такое есть не привыкла, она показывает на заляпанную электрическую плиту, стоящую в сенях, и говорит: «хошь, так сама себе разносолы готовь». То, что у тети во время еды падает на пол, она, кряхтя, поднимает и, со словами «не поваляешь – не поешь», тут же и съедает.