Мертвая зыбь (др. перевод)

Днем он приходит сюда и долго смотрит, как плавится солнце в океанской ряби.

Дорога домой. Дорога в Швецию. Если есть деньги – покупай билет. И домой.

Выпьем за это.

Он поднимает кружку с тепловатым красным вином и делает большой глоток. О трудностях лучше не думать. И самая главная трудность – не хватает денег. Еще точнее – деньги почти кончились. Два дня в неделю он грузит бананы и бочки с маслом в порту, но этого еле-еле хватает на еду и плату за жилье.

Надо было бы работать побольше, но он скверно себя чувствует. Он болен.

– Estoy enfermo, – шепчет он в темноту. – Я болен.

От этих слов на глазах вскипают слезы.

Постоянно болит живот, голова. Начали трястись руки.

И сколько уже тостов он произнес в одиночестве на веранде в «Каса Грандес»? За Эланд? За Стенвик? За маму?

Не сосчитать. И этот день такой же, как и все, если не считать, что сегодня ему исполнилось тридцать лет.

А что, собственно, праздновать? Праздновать нечего, он это знает, и от этого еще хуже.

– Quiero regresar a casa, – шепчет он, – я хочу домой…

Далеко не сразу научился он говорить по-испански, немного по-английски, но родной язык так и оставался родным, за десять лет он так и не отучился думать на шведском.

Уже больше десяти лет Нильс в бегах. Он и сейчас помнит тот день первого послевоенного лета, когда он проскользнул на борт «Небесного горизонта» в Гётеборге.

Каюта была тесной, как гроб. Стальной гроб.

После этого ему не раз приходилось плавать вдоль латиноамериканского побережья, но хуже «Небесного горизонта» он не встречал. На борту не было сухого места. Плесень, ржавчина… и вода. Вода сочилась отовсюду. Свет в иллюминатор его каюты почти не проникал: корабль шел с постоянным креном на правый борт и все, что он видел, – пена на гребешках волн. И так больше месяца.

Машины работали не переставая. Полумертвый от морской болезни, он лежал на койке в полутьме, и ему то и дело являлся уполномоченный Хенрикссон. Тихо стоял рядом, и черная кровь заливала грудь. Иногда Нильсу хотелось, чтобы чертов «Горизонт» напоролся на мину. Этот жирный боров, капитан Петри, то и дело напоминал, что хоть война и кончилась, минные поля остались. При этом он всегда подчеркивал, что последним войдет в спасательную шлюпку не кто иной, как Нильс. После всех. Даже после капитана.

Пока корабль стоял на погрузке в Англии, он две недели безвылазно просидел в своей каюте и чуть не сошел с ума от одиночества.

Наконец «Горизонт» отдал концы и медленно, пыхтя и скрипя всеми суставами, двинулся на запад. В Атлантический океан.

У бразильских берегов Нильс увидел альбатроса в иллюминаторе. Огромная птица беззаботно парила над волнами совсем рядом. Он посчитал это хорошим предзнаменованием и решил остаться в Бразилии – по крайней мере, на время. Сошел с корабля и заставил себя не вспоминать ни «Небесный горизонт», ни психа Петри.

На причале в сантосском порту он впервые увидел бумсен. Бомжей. Жалкие создания в отрепьях, с пустыми глазами, они еле передвигали ноги.

– Бумсен, – презрительно сказал стоящий рядом с ним шведский матрос. – Будет кто из них приставать, швырни в него кусок угля.

Бомжи. Всеми забытые люди, алкоголики – им не было места ни на море, ни на суше. Среди них были и европейские моряки, засидевшиеся в каком-нибудь баре и списанные на берег.

Нильс не считал себя бомжом. У него деньги были, он остался в Сантосе на несколько месяцев. Жил в гостинице, заходил в бары, куда бомжей и на порог бы не пустили, гулял по белоснежным пляжам за городом, учил испанский, португальский, но в разговоры старался не вступать. Он немного похудел, но с его ростом и широченными плечами выглядел достаточно внушительно для уличных грабителей, и подходить к нему они не решались. Тоска по Эланду не оставляла его ни на минуту. Каждый месяц он посылал матери открытку без обратного адреса – ей надо знать, что он жив.

В конце концов на испанском корабле добрался до Рио. Здесь бедные были беднее, богатые – богаче, тараканы крупнее и здесь намного больше бомжей – и в порту, и в городе. Но и здесь жизнь его изменилась мало: он так же бесцельно бродил по берегу, пил вино и тосковал по дому. В конце концов, чтобы сэкономить деньги, он нанялся на пассажирский лайнер. В его обязанности входила уборка и мытье посуды в ресторане.

Буенавентура, Ла-Плата, Вальпараисо, Чаньярал, Панама, Сен-Мартин в Карибском море, кишащий французами и голландцами, в отличие от Гаваны, где в основном развлекались американцы. Ни один город ему не понравился, не показался более привлекательным, чем другой. Жить можно только на Эланде.

Теперь пустые открытки без текста и обратного адреса он посылал матери, как только ему удавалось сойти на берег: она должна знать, что Нильс жив и думает о ней. Старался вести размеренный образ жизни, не транжирил деньги на женщин, не вступал в драки.

Хотел поехать в Штаты, взял билет на французский корабль – через залив, в изнывающую от влажной жары Луизиану. Теплые, манящие огни баров в Нью-Орлеане. Но на берег его не пустили. У него не было шведского паспорта. Вот и все. Денег на взятки уже не оставалось, поэтому пришлось остаться на корабле.

Вернуться в Южную Америку? Его тошнило от одной этой мысли. Тем более что и там переход границы с каждым годом становился все затруднительней. И он сошел на берег в Коста-Рике. Портовый город Лимон. И там остался.

И вот он уже почти шесть лет живет в Лимоне, зажатом между морем и джунглями. В пропитанном испарениями лесу за городом полно банановых пальм, азалий, огромных, как яблони, но он туда не ходит. Тоскует по альвару. Тропический лес воняет, как заплесневелая компостная куча. Ему душно. После каждого ливня прямые улицы города превращаются в болота, клоаки переполняются, и содержимое их течет по тротуарам.

Дни, недели, месяцы…

Через год он написал матери первое за все время письмо. Рассказал о своей жизни и дал адрес.

Пришел ответ, пришло немного денег, и он написал опять. Просил мать помочь связаться с дядей Августом. Нильс ничего так не желал, как вернуться домой. Он уже десять лет не был на Эланде – неужели это не достаточное наказание за его невольную провинность?

Если кто и мог ему помочь, то это дядя Август. Мать, конечно, мечтает, чтобы Нильс вернулся, но организовать возвращение ей не под силу.

Все это тянется, тянется…

А сейчас рядом с бутылкой вина лежит конверт с приклеенной шведской маркой за сорок эре. Письмо пришло три недели назад, с приложенным чеком на двести долларов, и он перечитывает его, наверное, в сотый раз.

Из Рамнебю, от дяди Августа. Он слышал от сестры, что Нильс в Латинской Америке и что он мечтает вернуться.

Тебе нельзя возвращаться, Нильс. Никогда.

Так написал дядя Август. Письмо недлинное. На одной страничке. Сплошные увещевания, но эту фразу Нильс перечитывает уже, наверное, в сотый раз.