Мертвые души. Том 3

Когда миновали они с добрый десяток улиц, оставивши позади злополучный Трутов дом, решился, наконец, Павел Иванович перевесть дух, потому как место, в которое они попали, петляя проулками да проходными дворами, являло собою обычный Петербургский задворок и посему выглядело тихим и глухим. С одной стороны сего задворка помещался какой—то чахлый и замусоренный по весне сквер, подпиравший собою глухую каменную стену большого дома, а с другой сквозь ворота проходного дворика отсвечивала вода некоего канала, какого – Павел Иванович не знал. Пытаясь успокоить свои вконец было расстроившиеся нервы, Чичиков принялся обдумывать приключившееся с ним происшествие, и то, каковым образом лучше было бы повесть себя в сложившихся непростых обстоятельствах. С одной стороны ему как будто надобно было без промедления убираться из Петербурга, но и то предприятие, что забрало у него уже часть жизни, тоже необходимо было продолжать.

«Ну, в чём тут моя вина, коли кому—то вздумалось лезть в петлю? Чего мне бояться?..», — говорил он себе, так, словно бы пытался заговорить подобным манером беспокойно стучавшее у него в груди сердце. Но сердце отвечало ему другое – оно говорило Чичикову, что вина его видна совершенно ясно, и стоит лишь потянуть за ниточку, коей и являлась та злополучная выписка из домовой книги, стоившая ему пяти рублей, как тут же, словно бы сами собою выскочат и проживавшая в доме Трута Наталья Петровна, и Ноздрёв, и вся история с Обуховской больницей, и консилиумом, к которому и он приложил немалые усилия, а там, того и гляди, выползет на свет, точно прятавшаяся в подземелье гадина, что соскучилась по солнышку, и его история, в которой смешаются в одну кучу и бараньи тулупчики, прятавшие под собою брабантские кружева, и «мёртвые души» распирающие его со штучными выкладками шкатулку, и поддельное завещание миллионной старухи, всё снова всплывёт на поверхность, и тогда уж ему действительно не поздоровиться.

Однако сии разумные увещевания сердца недолго тревожили ум нашего героя, совсем скоро в нём возникло и другое чувство, всё с большей настойчивостью принявшееся заявлять о себе, и чувство сие было всегдашнее стремление Павла Ивановича к выгоде, по существу служившее для него ни чем иным, как путеводною нитью проходящей через всю его полную приключений жизнь. И, конечно же, под его влиянием решил Чичиков искусить свою судьбу ещё один раз, резонно полагая, что персону его вряд ли стерегут уже на всяком углу каждой петербургской улицы, с чем и решил отправиться на встречу с титулярным советником Аяякиным.

Для того же, чтобы сохранить хотя бы какую—то секретность в передвижениях, и не мелькать своею коляскою по улицам, велел он Селифану с Петрушкою, дожидаться его, не сходя с места, в сих тихих задворках, а сам, пройдя проходным двориком сквозь который светила сиявшая под весенним солнцем гладь «безвестного» канала, кликнул извозчика, что подвернулся весьма к случаю, и надвинувши на глаза картуз и пряча лицо в воротник шинели, отправился пытать счастья в Государственный Земельный Банк.

Дорогою он несколько раз крепким словцом ругнул Ноздрёва за те обстоятельства, в кои был ввергнут он ныне страшным и безбожным его поступком, но в то же время Чичиков чувствовал, что не может всерьёз сердиться на этого бедняка, которого он точно уж погубил. Наверное, сие проистекало отчасти и из—за большой впечатлительности нашего героя, разве что не впервые в жизни столкнувшегося с подобным происшествием, способным вызвать у каждого в душе страх, сумятицу и переполох. Хотя надо признаться, что подобные происшествия вовсе не редкость в Петербурге. Здесь они случаются весьма часто, и наша столица, превосходящая прочие мировые столицы славою и величием, богата и на подобные случаи. То проигравшийся в пух и прах офицеришко, которому нечем заплатить карточный долг пустит себе пулю в лоб, то несчастливый любовник наглотается либо мышьяка, либо какой другой дряни, а то и просто спасаясь от сварливой жены и «дружелюбных» своих домочадцев шагнет с крыши дома на каменную мостовую, словно бы надеясь таковым образом освободиться от опостылевшей жизни и улететь в синие небеса, жалкий, затёртый человечек с семьюстами рублей годового жалованья. К слову сказать, не замечали ли вы, господа, такого удивительного и никак не объяснённого наукою факта – чем меньше достаток, тем более он прижимает к земле своего обладателя, будто непосильная, тяжкая ноша.

Добравшись наконец—то до Земельного Банка, и велевши извозчику дожидаться его, по той причине, что ему трудно было бы одному отыскать тот задворок, в котором оставил верных своих Селифана с Петрушкою, Чичиков первым делом решил справиться у привратника о том, как отыскать ему в сем обширном здании Кредитный комитет, надеясь встретиться там с Аяякиным, обещанным ему вчера на ужине у Ивана Даниловича. Но и тут ждало его разочарование – оказалось, что Аяякин захворал, а вместо него принимает некто Коловратский, тоже титулярный советник и тоже секретарь. Воистину день сей был немилостив к Павлу Ивановичу, но, несмотря на подобную, столь неудобную для нашего героя комиссию, он всё же решил нанесть визит означенному секретарю, втайне надеясь, что и ему должен быть известен старичок Николай Николаевич, пусть нынче и пребывающий в отставке. Посему попросил он служителя провесть его в какую надобно залу, поразившую его великолепием мраморов, паркетов и множеством усердно машущих перьями чиновников. Служитель указал Павлу Ивановичу на нужного ему титулярного советника, что сидел в углу залы за отдельным столом и прилежно что—то записывал в некий серого цвета формуляр. Несмотря на свой совсем нестарый ещё возраст, чиновник сей был абсолютно лыс и как можно было судить – худ и долговяз. На тонком птичьем его носе сидели круглые стёклы очков, а сквозь узкую полоску рта высунулся и был виден бледный кончик розового его языка, как надо думать немало помогавший при заполнении бумаг своему обладателю.

Несколько робея, Чичиков приблизился к заветному столу, над которым склонился столь усердно предававшийся своим обязанностям чиновник, но тот, сделавши вид, будто не видит посетителя, ещё ниже согнулся над столом, правда язык им был тут же убран за тоненькие, в ниточку, губы, а всё лицо сделалось точно бы обрамлённым рамою сердитого и сосредоточенного внимания к целиком забирающей его работе. Павел Иванович кашлянул было в кулак, дабы лучше сделалось видным его присутствие, и сказал:

— Простите меня великодушно, любезнейший, за то, что осмеливаюсь, так сказать, вторгаться в наиполезнейшие труды ваши, но коли бы не нужда, ни в коем случае не осмелился бы вас обеспокоить…

На что секретарь молча и не поднимая птичьего носу от бумаг, ткнул обгрызенным пером в сторону стоявшего тут же стула, и продолжил свои занятия. Так, в молчании, сопровождаемом стоявшим в присутствии треском перьев, прошла минута, другая, прежде чем Чичиков осмелился произнесть:

— Я, собственно, рассчитывал переговорить с господином Аяякиным, но служитель сообщил мне, что на беду тот захворал, посему—то я и решился обратиться за советом к вам, потому как думаю – это всё равно. Ведь господин Аяякин тоже дела моего не знает, я ведь наведываюсь к вам в присутствие в первый раз.

Сие замечание Чичикова также сопровождаемо было молчанием, посему сделавши в словах небольшой перерыв, Павел Иванович вновь попытался было завязать разговор.

— Мне рекомендовано было перетолковать о моём деле с кем—нибудь из вашего комитета Николаем Николаевичем – прежним начальником канцелярии Думской Ревизионной Комиссии, не изволите ли вы, любезнейший, знать сего господина?

Тут секретарь впервые сделал попытку оторвать было нос свой от бумаг.

— Имею счастье!.. — сказал он, но по тону, коим он это произнёс, Чичиков понял, что он как раз и не почитал подобное знакомство за большое счастье.

«Однако же, как же это я неудачно сегодня сюда зашёл, — подумал Чичиков, — и впрямь надо было дожидаться Аяякина.»

Он уже обдумывал, под каким бы благовидным предлогом покинуть ему присутствие Кредитного комитета, когда секретарь, покончивши с упражнениями в чистописании, ухватил вдруг бумаги, положенные Чичиковым в углу стола и принялся их читать. Прошло ещё несколько времени, в которое изучаемы были купчие, совершённые Павлом Ивановичем, после чего секретарь, глянувши на него поверх круглых своих стёкол, спросил:

— Как пологаю, речь идёт о закладе?

— Именно так, милейший – о закладе. Посему собственно и решился на то, чтобы обеспокоить вас своею…, — начал было Чичиков, но секретарь живо укоротил этот его порыв, заявивши с возмущением во взоре, блещущем сквозь круглые стёклы очков:

— Как же это вы, милостивый государь, решили крестьян закладывать, ежели за них подати ещё не уплачены?

На что Чичиков принялся сбивчиво и краснея объяснять секретарю, что желал бы прежде заложить крестьян, а затем уже с полученных сумм и оплатить подати, потому как иначе к этому у него нет никакой возможности, ибо лишён средств, потребных на поддержание самоей жизни, а сам при этом подумал:

«Господи, это надобно сразу же всё таковым вот образом испортить!»

Секретарь же, точно не слыша всех этих направленных до него жалобных призывов, глянул в бумаги ещё раз и сказал, покачивая своею лысою головою, словно бы хороня сим отрицающим жестом все пустые надежды Павла Ивановича:

— Да к тому же и без земли! Нет, милостивый государь, и речи быть не может, и не рассчитывайте даже!

Что было тут делать бедному Павлу Ивановичу, которого тут же прошибло холодным потом. Он попытался было разжалобить секретаря упоминаниями и о незначащем черве мира сего, коим будто бы являлся, и о барке, гонимой жестокими волнами, вспомнил о многих врагах не единожды покушавшихся на святая святых – жизнь нашего героя, и доведших до сегодняшнего плачевного положения, когда спасти его может разве что один заклад в казну, но секретарь оставался глух ко всем этим обращенным до него зовам. Отложив в сторону бумаги, поданные ему Чичиковым, он снова вернулся к переписыванию формуляра, даже не глядя на потевшего со страху просителя, и лишь когда, прикрывши ладонью, Павел Иванович подсунул под один из лежавших на столе листов легонько хрустнувшую, свежую ассигнацию, секретарь тот час же переменился. И в лице его, прежде отстраненно—хмуром, и во всей долговязой фигуре, состроились вдруг такое радушие и такая приятность, что засияли даже сидевшие на его птичьем носе кругляшки очков.