Мертвые души. Том 3

«Тридцать тысяч! Тридцать тысяч! Слава тебе, Господи, что надоумил забрать всё с собою, не доверяя шкатулке, а не то они бы вместе со шкатулкою…», — думал он, крестясь и чувствуя, как от одной лишь этой мысли у него на лбу проступает холодными капельками пот.

—Ну вот, барин, приехали, — сказал извозчик, осаживая лошадь у большого крашенного жёлтою краскою дома. — Тута и есть околоточный. Как войдёте во двор, то сразу и увидите, так что и спрашивать не надоть.

Чичиков расплатился с ним сполна, и довольный седоком извозчик укатил восвояси, а Павел Иванович прошёл сквозь железные, украшенные коваными завитушками ворота, во двор, на который указал ему возница.

Извозчик оказался более чем прав, когда обещал Чичикову, что ему не придётся даже справляться об околоточном, потому как он всё сразу же увидит сам. Так оно и случилось, ибо первое, что тут же бросилось в глаза Павлу Ивановичу, было ни что иное, как собственная его щегольская коляска с поклажею, и стерегущий ее городовой. Не ожидая того, что пропажа его сыщется столь скоро, Чичиков, конечно же, почувствовал и облегчение и радость, от столь внезапного обретения утраченного было имущества, но, надо сказать, что к сим чувствам примешивалась ещё и легкая тревога, порождаемая той неизвестностью, что ожидала его за дверями околотка.

Не тратя времени на разговор с городовым, охранявшим коляску, Павел Иванович прошёл в помещение и заглянувши из тёмного коридора в приоткрытую дверь, ведшую в большую залу увидел сидевших за деревянною загородкою Селифана с Петрушкою. Рядом с ними на лавке, помещалось ещё двое незнакомых Чичикову мужиков, один из которых, тот, что был явно побойчее своего долговязого приятеля, о чём—то говорил, видимо отвечая на вопросы сделанные ему полицейским чиновником, восседавшим за небольшим столом, расположенным как раз напротив загородки. Но слова, произнесённые бойким мужичком, те, что достигнули до слуха Павла Ивановича, просто—напросто изумили его.

— Да врут они всё, ваше высокоблагородие. Наша это коляска, и все вещи в ней наши. Барина нашего – Чичикова Павла Ивановича. Меня вот, к примеру, Селифаном кличут, а его вот — Петрушкою, — безбожно врал бойкий мужичок, кивнувши в сторону своего долговязого приятеля, оттиравшего рукавом разбитый нос из которого всё ещё, нет—нет, а сочилась кровь.

«Так, так – однако же, хороши фантазии!», — подумал Павел Иванович, приостанавливаясь в дверях, для того, чтобы услышать, что же ещё соврёт такового сей бойкий мужичонка, а тот, не заставляя себя упрашивать, продолжал:

—Видите ли, какое дело, ваше высокоблагородие, барин то наш, энтот самый Чичиков, поехали вперёд на своей карете, а нам с Петрушкою велели вещички ихние прибрать и за ними вослед отправляться. Ну, мы всё как положено и исполнили да и поехали следом, только тут заминка вышла с колесом. Стали мы во дворах, чтобы не мешаться на проезжей то части с починкою энтого самого колеса, как тут подходят вон энти двое, — сказал мужичонка, указавши на настоящих Петрушку с Селифаном, — и предлагают подсобить. Тут же штоф водки вытаскавают, и давай с нами разговоры разговаривать. Мол, кто мы есть такие и откудова, да кто наш барин, да как его кличут, и где мы с ним тута в Петерсбурхе проживали – обо всём эдак выспрашивают, а опосля, как про всё выпытали, достают ножики и говорят – «А таперича, ребятки с коляски слазьте, а не то прирежем вас тута, так, что никто и не узнает!». Ну мы—то конечно не робкого десятку, постоять за себя могем, вот она и вышла драка… А мы тута ни при чём.

— Да…а…а! А этот мине нос разбил. Разве можно так, — кивнувши в сторону Селифана, вступил неожиданно долговязый, молчавший до сей поры. – Саблей мине по рылу заехал, хорошо исчо, што в чухле была, а не то б…, — и он, ища сочувствия, глянул на околоточного.

Но тот, словно бы не услышавши направленной до него жалобы на бывшую в «чухле» саблю, сощурил левый глаз и оборотивши сей проницательный взор на подлинных Селифана с Петрушкою, спросил:

— Ну, а вы, голубчики? Вы мне, про что врать будете? Что и вас также Селифаном да Петрушкою кличут, или же всё же потрудитесь рассказать мне правду? — и повысивши голос он хлопнул рукою по столу так, что в солнечном луче, пробравшемся сквозь окошко, заклубилась пыль, доселе дремавшая на лежавших по столу бумагах.

— Да мы, ваше высокоблагородие…, да мы, истинным Христом Богом клянёмся! Я и есть, ваше высокоблагородие, натурально, что Селифан, а это и есть, что — Петрушка! А как же иначе—то?! Я и есть, что – Селифан, кем же мне исчо быть—то, ваше высокоблагородие?!.. — принялся оправдываться Селифан, глядя на околоточного надзирателя вылупившимися из орбит, по причине крайней его правдивости, глазами.

— Хорошо! Не желаете сами сознаваться – не надо! Сей же час учиню я над вами следствие, и уж тогда—то вы не отвертитесь, голубчики, вы мои! — щуря в страшную щёлку глаза, пригрозил околоточный.

— Петров! Позвать мне Петрова! — крикнул околоточный в сторону двери, за которой хоронился Павел Иванович, тут же в ответ на сей громогласный его призыв в коридоре раздался стук кованых сапог и в приёмную залу вошёл громадного росту городовой.

— Слушаю, ваше высокоблагородие, — густым басом произнёс он.

— Ну—ка, Петров, расскажи—ка мне сызнова, что ты увидал сегодня на пустыре, возле сквера? — спросил его околоточный.

— Увидал драку, ваше высокоблагородие!

— Ага! Так! Хорошо! И кто ж там дрался, Петров? — снова спросил околоточный, с хитрою улыбкою поглядывая в сторону деревянной загородки, за которой сидели пленники, так, словно бы хотел сказать им этой своей улыбкою – «Сейчас, сейчас, я выведу вас на чистую воду, голубчики!».

— Вот эти самые и дралися, — ответил Петров, указавши на пленников.

— И кто же из них, Петров, на кого наседал? Кто кого, так сказать, сильнее бил? — продолжал «учинять следствие» околоточный.

— Вот эти двое, — указал Петров на Селифана с Петрушкою, — били тех двоих, ваше высокоблагородие, — сказал он, имея в виду незнакомых Чичикову мужиков.

— Ага! Очень хорошо! — обрадовался околоточный. – А теперь, Петров, подойди—ка к задержанным и понюхай, оn кого из них сильнее пахнет водкою. Те, от которых пахнет сильнее – есть невиноватые, по той причине, что коли они выпили водки более, то, стало быть, сие оттого, что это именно их и хотели подпоить преступники.

Услыхавши такое, Селифан заметно приободрился, резонно полагая, что от него водкой будет пахнуть сильнее, нежели от кого бы то ни было, но Чичиков решивши прервать, сей достойный эксперимент, вошёл в комнату, где учинялось столь блистательное, по всей своей сути, следствие, и поздоровавшись с околоточным надзирателем сказал:

— Разрешите представиться, ваше превосходительство, Чичиков Павел Иванович, коллежский советник и барин этих вот двух крепостных людей, что были арестованы вами сегодня на пустыре. Вот моя паспортная к тому книжка, вот прочие бумаги, а вот крепости на этих двоих, — сказал он, указавши на Селифана с Петрушкою, которые при виде своего избавителя разве что не пустились в пляс от радости. – Так что ежели инцидент сей исчерпан, то я просил бы вас приказать выпустить их, ибо нам надобно уж быть в пути, тем более что дорога нам предстоит неблизкая.

Однако околоточный надзиратель, как надо думать, остался недоволен тем, что так внезапно прервано было проводимое им следствие, обещавшее окончиться подлинным триумфом и полным изобличением преступников. Он стал говорить, что не имеет права вот так просто взять да и отпустить людей Павла Ивановича, потому как для начала должно составить протокол об имевшем место происшествии, затем дело существующим порядком будет передано в суд, до которого он просил бы Павла Ивановича не покидать Петербурга, и лишь затем, когда зло будет наказано, а справедливость восторжествует, Чичиков вместе со своими людьми смогут отправляться, куда им только вздумается.