Мертвые души. Том 3

При этих сказанных Чичиковым словах, лица обоих супругов, что были склонены к стоявшему пред ними на столе чаю, оборотились на Павла Ивановича. Манилов попытался, было пролепетать нечто в своё оправдание, но Чичиков остановил его, сказавши:

— Полно, друг мой, не трудитесь. Смею вас заверить, оно не стоит того. Лучше постарайтесь выслушать меня со вниманием, ибо, как думается мне, пришёл ваш час, столь радеющему о просвещении и благе родимого Отечества, послужить ему не на словах, а на деле.

Сии слова привели супругов в замешательство, вызвавши явное волнение их чувств. Во взгляде Маниловой Павел Иванович без труда прочёл тревогу впополам с любопытством, что и немудрено, потому как была она женщиной, а любопытство, как известно редко покидает женскую душу, а то и не покидает вовсе, супруг же ея стиснул свою трубку с таковою силою, что у него даже побелели костяшки пальцев.

— Итак, — сказал Чичиков, — слушайте меня внимательно, и старайтесь ничего из сказанного мною не выпустить. Ежели надобно будет апосля, я объясню непонятное; ибо появление мое здесь, в ваших краях, как во первой раз, так и нынче произошло, смею вас уверить, вовсе не из прихоти моей. Потому как отправляемы были мною особой государственной важности дела, хотя признаюсь, поездка моя имевшая место во прошлый раз имела, можно сказать, более инспекционный характер. Целью моею было выявить тех соотечественников наших, что душою болеют за нашу Отчизну, радея о славе ея и будущности. Те приобретения мною «мёртвых душ» тоже были произведены мною неспроста, и о них расскажу я вам далее и более подробно, нынче же я хочу сказать, что по прибытии моём в Петербур, я доложил обо всём увиденном мною в вашей губернии по тому ведомству, в котором служу, отправляя должность свою в чине полковника. А служу я, да будет вам известно, по Третьему отделению, но сие конечно же тайна, которую мне дозволено было раскрыть только пред вами… Коли надобно, то могу предъявить к тому необходимыя бумаги, — сказал Чичиков и сделавши вид будто и впрямь ищет сии бумаги, принялся шарить у себя по карманам, на что изумлённые Маниловы в один голос воскликнули, что им никаких бумаг не надобно, потому как они верят Павлу Ивановичу ровно, как самим себе. Тем не менее, Чичиков извлёк на свет некую гербовую бумагу, с некоей же проставленной на ней печатью и, словно бы невзначай, небрежно помахал ею в воздухе. Но ни Манилов, ни супруга его никакого внимания на сие не обратили, потому как жадно ловили каждое сказанное Павлом Ивановичем слово, и при каждом же слове всё более и более светлели лицами.

—Доклад мой, — продолжал Чичиков, — пошёл по инстанциям, был внимательнейшим образом рассмотрен, и о нём доложено было самому государю—императору, потому как, повторяю – дело моё необычайной важности и затрагивает устои всего государства российскаго, над которым, может случиться, вновь сгущаются неприятельския тучи. Основной упор в докладе делал я на помещиков, как в отношении их благонадёжности, так и в отношении просвещённоссти, душевных склонностей, восприимчивости к новым веяниям, любви к Отечеству и прочему. Так вот, любезный друг мой, по рассмотрении всего представленного мною комиссии списка, и по высочайшему одобрению самого государя, мне предписывается, воротившись в вашу губернию, секретно, — при слове «секретно» Чичиков поднял вверх указательный палец, а Манилов с Маниловой уставились на него так, словно бы палец сей и был главный секрет, — так вот, повторяю – секретно снестись с достойнейшим помещиком «NN»—ской губернии, коим и комиссией и его Величеством признаны были вы, любезнейший мой друг! Снестись с тем, чтобы с вашею помощью довесть до конца то дело, что должно послужить к силе и славе нашей с вами матушки Руси...

Однако тут последовала сцена не вполне ожиданная. Манилов, не давши Павлу Ивановичу договорить, сползши со стула, рухнул пред Чичиковым на колени и, разве что не крича, залился радостными слезами.

— Павел Иванович! Павел Иванович!... Дорогой!... Да я! … Да будет вам известно!... Да я жизнью готов!... — выкликал он, давясь рыданиями. – Душенька! Душенька! Кланяйся Павлу Ивановичу, кланяйся! — сквозь рыдания обратился он к своей супруге. – Благодетель наш, благодетель! Позвольте же мне обнять вас, друг мой пренаилюбезнейший!... Я знал!... Я всегда знал, сердцем чуял!... — и он пополз к Чичикову всё так же, не поднимаясь с колен.

Супруга же его сидела, прижавши платочек к губам, по лицу ея бродила счастливая и бессмысленная улыбка, глаза сияли изумлением, грудь часто и высоко вздымалась, так что казалось – ещё немного и она лишится чувств под влиянием этого столь радостного до них и внезапного известия.

Павел Иванович поднявшись со своего места и оборотясь до ползущего к нему Манилова, улыбался тому с ласковою снисходительностью, умудряясь, к тому же, состроить во чертах чела своего некое подобие смиреной кротости. Манилов же, подползши к Чичикову, обхватил его на манер Рембрантова «Блудного сына» и содрогаясь от счастливых рыданий, застучал ему головою в живот.

— Полно, полно! Будет вам, — говорил Чичиков, гладя Манилова по бьющей его в живот голове. – Полно, никакой в том моей заслуги нет. Тут целиком одна лишь ваша заслуга. Недаром ведь прозорливый взор императора нашего пал на вас, и перст его указующий повелел мне: «Вот он – муж наидостойнейший, с ним верши дело правое!».

При сиих словах Манилов пуще прежнего залился слезами, замолотивши головою Павла Ивановича что есть мочи, на что Чичиков обеспокоенно, принялся отдирать от себя виснувшего на нём Манилова, явно опасаясь за сохранность того обеда, что мирно перевариваем был его желудком. Но, признаться, оторвать от себя Манилова оказалось делом нелёгким, тот вовсе не хотел отцепляться, и Чичикову чуть ли не силою пришлось вызволять себя из цепких его объятий.

— Друг мой! Друг мой! Я разделяю ваши чувства, и сам бы, наверное, был бы рад подобному обстоятельству не менее вашего, но, однако же, сядьте на место и постарайтесь выслушать меня до конца, — приговаривал Чичиков, уже всерьез начиная опасаться того, как бы Манилов не повредился в уме от свалившегося на него «радостного известия».

Однако прошло ещё около пяти минут покуда рыдания не стихнули, оставивши по себе лишь сырое пятно на измявшейся жилетке Павла Ивановича, да редкие уже, к счастью, восклицания, что словно бы сами собою выкликались из полнящейся восторгами груди Манилова. Но вот и они не стали уж слышны, и Павел Иванович отряхнувшись, вновь уселся на своё место и обведши супругов взглядом друга—заговорщика, сказал:

— Я, конечно же, поздравляю вас с той высочайшей милостью, что коснулась до вашего семейства, но хотел бы особенно указать на то, что милость сия проявлена была втайне, ибо миссия, что возложена на нас с вами, друг мой, особо секретна. И заклинаю вас обоих – всё, что будет сказано меж нами, не должно не токмо покидать пределов сего дома, но и более того – коснуться, чьих бы то ни было ушей! Потому, как от наших с вами деяний нынче будет во многом зависеть безопасность Отечества и родимой нашей земли, и не дай Бог допустить нам ротозейства либо оплошности, ибо милость сия легко может смениться гневом. А я никому не пожелал бы испытать на себе, что же оно такое – «монарший гнев».

Тут лица у обоих супругов сделались белыя, глаза округлились, а на лбу у Манилова мелкими капельками выступил пот.

— Клянёмся животами своими, Павел Иванович! Не извольте и сомневаться. Вы ведь и сами знаете, какова любовь моя к нашему государю—императору! Так что жизнь свою готов положить всю без остатка ради любимого отечества, — сказал Манилов, лицо которого сделалось само внимание.

— Ну, вот и прекрасно. А сейчас скажите, кто у вас нынче отправляет должность капитана—исправника, каков сей господин, каковых лет и привычек? — спросил Чичиков, ибо хорошо помнил встреченного им в имении Ноздрёва, в минуту нависнувшей было над ним опасности, строгого офицера и надеялся таковым образом хотя бы что—то да разузнать о нём, но услышанное им превзошло все его самые радужные надежды и ожидания.

— Да дядюшка супруги моей и отправляет, — отвечал Манилов, — он у нас уже, почитай год, как выбран в новые капитаны—исправники, и с тех пор земской суд ни у кого более не вызывает нареканий. Все дела решаются споро, по справедливости и признаться никого ещё не было недовольного его решениями. Потому как и заседатели все его все с ним накоротке, одним словом, как говорят у нас в губернии: «С приходом в земской суд Семена Семеновича Чумоедова там, точно бы, воздуху сделалось более». Люди говорят, словно бы вздохнули полной грудью, ибо самое главное его завоевание – что страху больше нет. Потому как всякий знает, что будет со вниманием выслушан и обспрошен. И знаете, что ещё чудно, но с его избранием в капитаны—исправники и преступников будто подменили. Поверите ли, не желают более греха на душу брать, не совершают преступлений. Да признаться у нас за весь этот год и не осудили никого. Правда, были некие в суде разбирательства, но там, как знаю, всё закончилось самым мирным образом, и все были выпущены безо всяких последствий.

«Это хорошо, что он человек новый, — подумал Чичиков, — и что заседатели все его. Просто замечательно! Надо же, эк повезло, что надоумил Господь заворотить до Манилова. Сейчас уж видно, что всё должно обстряпаться. Недаром ведь в земском суде «можно дышать полной грудью»…», — на словах же он сказал:

— Но я полагаю, что он человек весьма благородный, и позвольте уж спросить напрямую – взяток не берёт?

На что Манилов с супругою переглянулись весьма живо, и Манилов отвечал, что касательно благородства он поручиться может, в отношении же прочего ничего не ведает, и опустил глаза.