Мертвые души. Том 3

— Что ж, написать недолго, а как дельце—то не выгорит? Не получу я, стало быть денег, а расписка — вот она! Так что выходит мне всё одно: либо Сибирь, либо долговая яма! Вот и погибну я, можно сказать, не за понюх табаку. Посему, предлагаю вам, Варвар Николаевич следующее. Как только окажутся у меня в руках пашпортные книжки, что будет означать проведение всех моих крестьян по суду, словно живых, я подобную расписку вам в тот же час и напишу, ежели к тому времени ничего не переменится. Свидетелем же сему обещанию призываю Модеста Николаевича, в чём ему и вам даю свое дворянское слово, — предложил Чичиков.

— Твое дворянское слово, душа моя, нынче немногого стоит, однако должен признать, что резон в сказанном тобою обстоятельстве есть. Вот почему, да ещё и в память о нашей прошлой дружбе, я готов тут пойти тебе навстречу. Что же касается до «мёртвых душ», то купчую мы с тобою заключим нынче же, в присутствии Модеста Николаевича. Цена же за ревизскую душу будет обычная, как заведено – в одну тысячу. Да и то, как видишь беру с тебя по Божески, потому, что цена нынче достаёт порою и до двух тысяч. Ну, уж ладно, не буду уж совсем тебя грабить, пользуясь бедственным твоим положением, потому как есть я благородный человек! — сказал Вишнепокромов, победоносно глядя на Павла Ивановича.

— Несите списки, — только и отвечал Чичиков, — я готов.

И впрямь, списки числом в двадцать пять мертвецов были Варваром Николаевичем тут же принесены и купчая в какие—то четверть часа была меж ними заключена. Павел Иванович, не откладывая на завтра, расплатился с Вишнепокромовым, отсчитавши тому, полновесные двадцать пять тысяч, извлечённые из заветной шкатулки, испросивши, однако, у него расписочку в получении им полной суммы по заключенной меж ними купчей. К сей расписке, попросил он Модеста Николаевича приложить и его подпись, оную оплату подтверждающую, на чём они и покончили, к большому удовольствию Варвара Николаевича, что, рассовавши пачки по карманам, поспешил, вероятно туда, где у него сохраняемы, были деньги.

Наши же герои, оставшись одни, договорились встретиться через несколько времени, потребного на то, чтобы втайне от счастливого нежданным прибытком хозяина заложить свои экипажи и хоронясь под покровом тёмной ночи покинуть Чёрное, держа путь свой в достославный город Тьфуславль, с которым у Павла Ивановича вновь связаны, были погибнувшие было надежды.

ГЛАВА 9

Так уж устроен свет, господа, что в нём всё не то чем кажется с первого взгляду, и тому есть немало примеров, как в живом, так и в ботаническом царствах, не говоря уж о людском обществе, где почитай всё либо мираж, либо обман, либо притворство. И тот поспешный отъезд, который произведён был нашим героем из Чёрного, что мог показаться многим из наших даже и весьма проницательных читателей паническим бегством, на самом деле вовсе и не был таковым, потому как Павел Иванович отнюдь не намерен был мириться ни с вероломством бывшего уж закадычного друга, в одну минуту сделавшегося ему заклятым врагом, ни с потерею тех двадцати пяти тысяч, что легли пылиться где—то в сундуках у Варвара Николаевича.

Вот потому—то скачущий нынче ночными просёлками Чичиков был полон решимости не только вернуть назад утраченные было им суммы, но ещё и приумножить их за счёт того же Вишнепокромова, на беду свою плохо представлявшего над кем вознамерился шутить он подобные небезопасные шутки. Одно сейчас владело всеми помыслами Павла Ивановича – выправить в самое короткое время все потребные ему для дела бумаги, упредивши таковым образом появление в городе Варвара Николаевича, который был вовсе не тот, кто мог бы долго держать рот на замке, не давая воли болтливому своему языку.

Тфуславль, в пределы которого въехали они с Самосвистовым после изрядной четырехчасовой скачки, встретил их криками пробудившихся на зорьке петухов, отзывающихся на робкие и не жаркие об эту рассветную пору лучи утреннего светила, мычанием и блеянием скотины в пригородных слободках, нетерпеливо ждущей пастухов, что должны были выгнать её за городскую черту в прилегающие к городу зеленые поля, да стуком и скрыпом редких повозок и экипажей поднимающих за собою тяжелую от росы утреннюю пыль.

Городской дом Самосвистова, к которому подъехали они какими—то минутами, ещё был погружен в глубокий сон и даже обступавшие его дерева, казалось, тоже спали, свесивши, словно в забытьи свои зелёные густые ветви. Посему Павел Иванович не церемонясь, оставивши свой багаж на попечение Петрушки и не теряя времени даром, велел Селифану править к той городской окраине, где в одной из тихих укрытых пышными деревами улиц стоял дом, что довелось уж нам с вами однажды посещать.

Однако и сие тихое место и дом ничем не примечательный пользовались, как помнится, у городских обывателей дурною славою, так, будто бы обитал здесь либо тёмный колдун, либо иная нечисть, которую надобно было обходить стороною. Вот почему посетители тут случались редко, а если и случались, то и сами бывали изрядного пошибу, с какою—то общею для всех тяжелою печатью нервической озабоченности на челе. Покидали же они сей дом словно бы преображённые; уж и глаза у них светились иным, полным жизни огнем, иною делалась и их осанка, и все движения становились и увереннее, и точнее, нежели прежде, так что и впрямь впору было заподозрить некий совершённый здесь над ними колдовской обряд.

И Павел Иванович, подкативший к заросшему густыми травами палисаднику, что отделял от проезжей части сей, казалось бы, ничем не выделявшийся из общего ряду дом, тоже испытал и некую робость, и томление в груди. Взошедши на крыльцо, он принялся стучаться в дверь, потому как снурок у колокольчика был оборван, надеясь, что стук его будет услышан кем нибудь из живущих в доме и действительно, через минуту, другую занавеска на одном из окошек дрогнула, видимо обитатель сего дома хотел взглянуть на столь раннего визитера, а затем ещё через какое—то время в сенях раздались лёгкие шаги, застучали запоры дверей, щёлкнул ключ, поворачиваясь в замке, и из—за распахнутой двери глянул на Павла Ивановича тот, чье одно лишь имя нагоняло страху на всю чиновничью братию города – юрисконсульт!

Однако же сей «страшный» господин, приязненно улыбнувшись Чичикову, как хорошо знакомому, а они и были хорошо знакомы, без обиняков пригласил его в комнаты и Павел Иванович, оставивши в сенях шинель, проследовал вослед за любезно улыбающимся хозяином, что одет был в тот же засаленный халат, который он будто бы и не скидывал во всё, прошедшее с последней их с Павлом Ивановичем встречи, время. Большой лысый череп его, опушённый редким отдающим в рыжину волосом, точно смазанный маслом, всё так же спорил в блеске своем со стеклянным колпаком, укрывавшим уж знакомые нам расположившиеся на каминной полке золотые часы, всё те же отличные, красного дерева мебеля стояли вокруг, наводя контраст с обликом своего владельца и всё та же отменная люстра сквозила чрез убиравший её кисейный чехол, с которого местами свисали уж изрядные пыльные бороды.

— А я, признаться, ждал вашего появления. Ибо никак невозможно, чтобы подобный вам дельный господин со столь бойким умом и недюжинными способностями сумел бы избежать новой встречи со мной, — сказал юрисконсульт, усаживая Павла Ивановича в стоявшее в гостиной и убранное в чехол кресло.

— Вы совершенно правы, милостивый государь, потому как вы знаете жизнь! Вам ведомы её повороты и закоулки, в которые иной раз забредает всякий, даже и не по своему желанию и не по своей воле. Тогда—то и нужен совет опытного человека, способного подсобить и вывести тебя из той западни, в какую ты ненароком попал, — отвечал Чичиков, напустивши на своё чело выражение смиренного согласия.

— Полноте, друг мой! На этом свете нет таковых ловушек, из которых невозможно было бы выпутаться. Сие одна лишь видимость, проистекающая от незнания предмета. Выход, поверьте мне, всегда сыщется, посему давайте—ка, сказывайте своё дело, — разве что не баюкающим голосом проговорил юрисконсульт, усаживаясь напротив Чичикова и приготовляясь слушать.

— А дело моё, изволите ли видеть, обыденное, — отвечал Чичиков. – Обманут! Жестоко обманут при совершении купчей на приобретение крестьян! — и он повесил голову, показывая полнейшее уныние и разочарование в добродетелях человеческих.