Мертвые души. Том 3

— Как же! Знамо дело! Слухаю вас, барин, — коротко и с достоинством отвечал староста.

— Дело моё до тебя, видишь ли, в том, что хочу я заплатить тебе отступного за то сельцо, где прежде обреталась ваша община, — сказал Чичиков, сойдя с коляски и отводя старосту в сторону для секретного разговору.

— Это ты про Рогово, что—ли, барин толкуешь? — спросил староста. – Нехорошее там, скажу я тебе, место – проклятое. Да и от сельца—то, почитай уж, ничего не осталось. Избы давно уж все пообвалились, разве что один лишь погост ещё стоит. Да и то кресты бурьяном заросли. К чему тебе оно?..

— Да уж не обессудь, понадобилось, — отвечал Чичиков, – а то, что место проклятое, да всё бурьяном поросло, мне не страшно, потому как я и пострашнее что видал. Так что, ежели ты не против, то я сей же час плачу тебе отступного, а ты мне взамен подпишешь какую надобно бумагу?!

— А много ли барин заплатишь? — спросил староста, почесавши в затылке.

— Ну, много, не много, а сколько по совести – заплачу. Сам ведь говорил, что место там поганое, — отвечал Чичиков.

— Пять тыщ заплатишь? — снова спросил староста, продолжая скрести в затылке и лукаво поглядывая на Павла Ивановича.

— Пять, не пять, а пятьсот готов отдать прямо сейчас, — сказал Чичиков, осаживая продавца.

— Это не по Божески, — начал было староста, на что Чичиков ему резонно заметил, что по Божески платить за чёртово место, каковым все его почитают, грех. К тому же, акромя него вряд ли найдётся на сие проклятое село какой еще покупшик.

На что старосте возразить было нечего, потому как в Сибири и без того земли хватало, да к тому же он не упускал из виду и то обстоятельство, что к делу сему имел отношение и сам Пётр Ардалионович. Вот почему посопевши, да покряхтевши, он согласился, они ударили по рукам, и пошли писать бумагу, по которой и сгинувшее Рогово и кладбище за ним отходило в собственность Павлу Ивановичу.

О, Господи! Зачем же, спрашивается Чичикову, при всей той прорве земли, что должен был получить он под свои полторы тысячи «мёртвых душ» понадобилась ещё и эта, сгнившая где—то в сибирской тайге деревенька. Да и кладбище за нею тоже, навряд ли, могло понадобиться его «мертвецам», что и так давно уже покоились в земле, каждый на своём месте там, где их и прибрала судьба. Но, конечно же, Павел Иванович был не таков, чтобы скакать двадцать с лишком вёрст до сего старообрядческого хутору из одной блажи либо пустого каприза, и для подобного вояжа у него, безусловно, имелись причины, причём весьма и весьма веские. И проистекали они из того прямого рассуждения, что заложивши свои «мёртвые души» в казну и получивши за них долгожданные суммы, чему уж недолго оставалось, Чичиков отнюдь не намерен был, по наступлении нужного сроку с казною рассчитаться. Средств, потребных для расчёта по залогу у него не было; не возвращать ведь ему, в самом деле, назад с таковыми трудами полученное богатство! Да и заложенные души, что в подобном случае должны были бы отойти к казне, тоже были известного свойства, а именно, что «мёртвые». И тут, конечно же, всё его предприятие могло бы вылезти наружу. Отдавши под суд, объявили бы его мошенником, и тогда уж вправду не миновать ему острога – Собольского ли, какого ли другого, но тогда уж и вправду не миновать! Вот оттого—то и понадобилась ему сия сгинувшая деревенька, и в первую голову же, конечно, погост за нею. Ведь надобно было только поменять все кресты на могилах, заменивши их на новые с именами хранившихся в шкатулке у Чичикова «мертвецов» и тогда уж с него все взятки гладки.

Спросят тогда с него: «Ну, что такой—то и такой—то, закладывал ли ты крестьян в казну, получал ли за них денег сколько потребно?».

Он и ответит не таясь: «Так точно! Закладывал и деньги под них получал!».

«А не желаешь ли ты воротить полученные тобою суммы, потому как пришёл уж тому срок?!», — спросят его снова, а он снова же и ответит: «Никакой на сие не имею возможности, потому как деньги все уж истрачены, и не осталось от них ни гроша!».

«Хорошо, — скажут ему, — в таковом случае все заложенные тобою крестьяне поступают в казну, потрудись всех их представить к назначенному сроку!».

А на это он: «Рад бы радёшенек, да вот только беда — крестьяне все, как один перемерли, и в сием никто не властен акромя, как один лишь рок, либо судьба!».

«Ну, в таковом разе взыскание направлено будет на прочее твоё имущество! — скажут ему, а он и на это найдёт, что возразить: «Пожалуйста, взыскивайте, да только имение всё моё в Сибири – две тысячи казённых десятин, казною мне же и отписанные, казне же их и возвращаю, как законопослушный и благонадёжный гражданин благословенного Отечества нашего!».

Правда тут могла бы возникнуть и такая опасность – а что как будет учинено следствие и будут доискиваться ,было ли переселение, не было ли? Померли ли все заложенные в казну крестьяне, нет ли? Но и в этом случае Чичиков готов был что ответить. Он представит следственной комиссии могилы с теми останками, что перекупил он сегодня у старообрядческой общины и дело с концом! Пусть тогда себе разбираются, кто и в какой могиле покоится и о чьи это кости стучат лопаты любознательных землекопов.

Итак, чрезвычайно успешно устроивши все свои дела и весьма довольный собою, Чичиков отправился назад в Собольск, пределов коего достигнул о пятом часе пополудни. Приближавшийся вечер уж дышал осеннею прохладою, потому как осень вступила во первые свои деньки, чему помимо упомянутой прохлады доставало и иных примет: жёлтый и красный лист, убирающий кроны дерев, птичьи стаи, перелетавшие с места на место, многие подводы гружённые дарами осенней природы, съезжающиеся с окрест на губернскую сельскую ярмарку, что днями как должна была открыться в Собольске. Всё сие говорило о том, что лето уж миновало, что совсем уж скоро польют осенние холодные ливни, а там гляди, накатят холода, на которые так горазда родимая наша матушка Россия и чего уж тогда толковать о Сибири.

Однако Павел Иванович с удовольствием вдыхал сей прохладный воздух и, глядя на темнеющее небо, на мелькавшие мимо его коляски дома, в которых кое—где засветились уж огонёчки, испытывал расслабленное умиротворение во всём своём душевном и телесном строе. Покой, какого не знал он уж давно, точно бы укрыл его надёжным своим крылом, заслонивши ото всех мыслимых и немыслимых бед и невзгод, тех, что могли ещё поджидать его на пути. Довольная улыбка не покидала его чела, а сердце пело ликующие и счастливые песенки на своём особом, но понятном каждому языке. Оттого—то рядовое, казалось бы, происшествие, то, что в иное время осталось бы и вовсе незамеченным нашим героем, оглушило вдруг Павла Ивановича, словно гром, обрушившийся на него, пусть и с потемневшего, но ясного неба. Оглушило своею внезапностью, своею ненужностью для нынешних, столь удачно складывавшихся обстоятельств. Ненужностью гораздо большею, нежели встреча с Ноздрёвым там, в далеком Петербурге.

Происшествие же сие состояло в том, что по противуположному деревянному тротуару, вывернувши из—за угла, прошли две обыденные, казалось бы, фигуры: мужеская и женская. Но то были они — Андрей Иванович Тентетников и Улинька! Не чаявший подобного поворота событий Чичиков взволновался до чрезвычайности. Тело его до сей поры пребывавшее в блаженном покое, точно бы свело судорогою, сердце, певшее свои радостные песенки, оборвалось и ускакало куда—то, а наместо него возникнуло нечто вроде холодной пустоты, язык прилипнул к гортани, в голове сделалось вдруг горячо и остро, так, словно некто невидимый пронзил мозг его калёным гвоздём, чьё жгучее жало, достигнувши желудка Павла Ивановича, заставило тот вмиг сократиться и засвербеть резкою, протяжною болью.

Таковые чувства, надобно думать, присущи человеку, застигнутому смертельною опасностью, когда за мгновение, оставшееся до гибели, успевает увидеть он занесённый над его головою топор палача, либо серую свинцовую пулю, вырвавшуюся из чёрного жерла дуэльного пистолета, и с неотвратимостью устремлённую в самое его сердце, коему осталось биться на этом свете лишь краткое мгновение…

Уж и коляска Павла Ивановича давно миновало злосчастный тот тротуар, уж разве что не целый городской квартал остался позади, а Чичиков всё ещё сидел, вжимаясь в кожаную полость своего экипажа, так, словно бы и вправду ждал неминуемой беды. Хоронясь в тени отбрасываемой поднятым верхом коляски, он ни жив, ни мёртв, продолжал свой путь, боясь даже пошевельнуться. Но мало—помалу члены его тела стали обретать прежние ощущения, сердце, воротившись на место, растопило возникнувшую было в груди пустоту и даже жгучее острие невидимого гвоздя, пронзившего его темя, исчезнуло, точно бы выдернутое могущественною рукою.

Весь остаток пути герой наш проделал в тревожной задумчивости, потому как ему менее всего хотелось нынче быть уличённым в том подлом доносе и предательстве, из—за которого безвинный и никому не сделавший зла Тентетников отправился на каторгу. Ведь узнай кто об этом и перед ним наверняка уж захлопнулись бы двери большинства собольских домов, что означало бы конец всем его исканиям; и тут уж не помогла бы и тесная дружба, та, что якобы связывала его с Леницыным. Чичиков прекрасно понимал, что Пётр Ардалионович Охочий был вовсе не того разряду человек, что стал бы марать себя знакомством с доносчиком, а тем более помогать ему в каком—либо деле, пускай даже и выгодном для себя. И наместо тех грандиозных прожектов, что теснились уж голове Павла Ивановича и дразнили нашего героя разве что не обещанными ему приисками, ожидали бы его лишь всеобщее презрение да позор.