Месть негодяя

Репетируем эту огромную сложную сцену и снимаем одним большим куском. Все получается. Но, когда решающий дубль снят, и слышу аплодисменты группы, еще я вдруг слышу хруст, ногу пронзает острая боль! Гнилая доска на мосту провалилась, и вместе с ней я…

Ни льда, ни заморозки нет. Разуваюсь, погружаю ногу в воду. Боль меньше, но на глазах вздувается шишка величиной с теннисный мяч. Меня везут в больницу.

Врач-травматолог молчалив и суров, как Тайсон. Осматривает ногу, простукивает грудную клетку, как будто ищет слабое место, назначает рентген.

— Переломов у вас нет, — сообщает, как мне кажется, разочарованно. — Но растяжение сильное…

Каждый раз, когда вступаю в войну со Злом — в кино или не в кино — Зло влезает в мою реальную жизнь. Как будто имеет где-то поблизости командный пункт, оснащенный ультрасовременными системами слежения, сидит перед монитором, наблюдает за мной. Если вдруг перехожу в наступление, сразу реагирует. Похоже на мелкого, мелочного человека — на цыпочках крадучись заходит с тыла, хитро атакует исподтишка. Мол, смотри, Леха, не высовывайся, а то пожалеешь!

Дома перемещаюсь по стенке на одной ноге. Располагаюсь с тарелкой на диване у телевизора, включаю Канал Дискавери. Там показывают, как работяги прорубают новый многокилометровый железнодорожный туннель в Швейцарских Альпах. На умных машинах стоимостью в несколько миллионов евро. Туннель рассчитан минимум на сто лет. Прочные металлические зубцы крушат породу, измельчают гранитные глыбы. Стены покрываются жидким бетоном, чтобы избежать обрушения. Машины предназначены для суровой крепкой породы. В мягком грунте они бы увязли…

Думаю, я тоже рою туннель. Вгрызаюсь в суровый гранит, пытаюсь оставить что-то, что еще долго-долго послужит людям. Иногда тяжело. И даже больно. Но мне нравится. Я — механизм для прорубания туннелей в граните. В мягком грунте я бы, наверное, увяз.

…В дверь звонит Таня. Вся в черном — черное короткое платьице, черные сапожки на высоченном каблуке, волосы черные-черные. И, несмотря на черный цвет, вся светится и искрится.

— Налей мне выпить! — кричит. — Хочу виски. С соком или колой, если есть. А почему ты ходишь по стенке на одной ноге? Стой! Иди на место, я сама…

— Что такая взвинченная? — интересуюсь. — Уже выпила где-то?

— Нет, просто настроение хорошее!

Присоединяется ко мне на диване.

— Давай сюда ногу! — приказывает. — Ого! И как же тебя угораздило?

— Если хочешь, могу показать место для памятника героям-актерам, провалившимся сквозь прогнившие мосты.

Шутка встречена энергичным согласием.

— Нет — нет, куда мы поедем? Я же не могу ходить… — осаживаю.

— Не волнуйся, я тебя донесу до машины, знаешь, какая я сильная!

— Ну, допустим, мои девяносто ты, действительно донесешь или хотя бы волоком дотащишь… Но сейчас там темно, мы ничего не увидим. Надо ехать днем.

— Днем там люди и нельзя кричать. А мне очень хочется крикнуть изо всех сил, что я счастлива… Мне так хорошо! Кстати, а ты знаешь, твой Глазков, походу, сексуальный террорист? Мне уже две подружки похвастались…

Информация нова. Я редко куда-то выбираюсь по вечерам и думаю, что другие так же. А Паша, оказывается, на просмотры кино в интернете время не тратит — осваивает жизнь напрямую, без посредничества актеров, сценаристов, режиссеров и операторов…

— Видишь, какой молодец! — говорю с наигранным восхищением. — Надо и мне наверстывать!

— Не надо, у тебя же имидж! — бурно возражает.

— Какой у меня имидж?

— Ты хороший — вот какой!

«Ну, вот, — думаю, — мы и подошли к риторическому вопросу, волновавшему лучшие умы человечества во все века — почему мы влюбляемся в Хороших, но рано или поздно начинаем наставлять им рога с Плохими? И что, в таком случае безопасней для душевного здоровья — быть Хорошим или быть Плохим?»

Стал ее целовать. Это было долго и напоминало Лонг-Айленд, остров и район Нью-Йорка. Но еще больше — коктейль, отличающийся своей крепостью.

Она уехала в первом часу, а я долго не могу заснуть. Наконец снова включаю компьютер, ставлю кино — я часто так делаю, когда заснуть не получается. Чужая жизнь, даже самая драматичная, обычно меня успокаивает. Может, я разучился сопереживать происходящему на экране? А может, это типичная человеческая черта — успокаиваться, видя, что кому-то в сто раз хуже, чем тебе?

…Смотрю «Трудности перевода» Софии Копполы со Скарлетт Йоханссон и Билом Мюрреем.

…Токио. Герои познакомились в отеле и встречаются по вечерам, чтобы вместе развеять одиночество и скуку чужого города. По тому, как они разговаривают, как смотрят друг на друга, ясно — между ними что-то происходит. Хотя она совсем еще девчонка, а он пожилой, отяжелевший, не романтичный. Вернее, она не такая уж девчонка, а он не такой еще и пожилой, но друг на фоне друга они — как девочка и старик. Мне кажется, отношения с девушкой намного моложе тебя вовсе не обязательно подчеркнут твой возраст. Многое зависит от твоего отношения к этой девушке. И от твоего отношения к себе, и к миру… А еще насколько ты готов жить долго-долго. И меняться. Потому что, если хочешь жить долго-долго — надо научиться выстаивать правильные отношения с теми, кто моложе. И, конечно, придется научиться меняться. И открываться навстречу всему новому, даже если твои окна и двери давно заржавели и скрипят. Придется их хорошенько смазать, а еще лучше — заменить… Если пользоваться шекспировской системой координат, внутренний мир Гамлета мне, в силу моего возраста, гораздо интересней, чем внутренний мир Ромео. Но мне было бы очень-очень-очень интересно, ничего не меняя в тексте Шекспира, все же попытаться сыграть Ромео, только чтобы ему было не 14 а 60…

…Жду, когда у Билла и Скарлетт что-то произойдет, когда дремлющий в темных невидимых недрах безопасный язычок волшебного огня прорвется наружу и озарит экран раскаленным алым пламенем… Но раз за разом они прячутся от кинокамеры за дверью каждый своего номера и там, оживленные моим воображением, угрюмо чистят зубы, ложатся, тушат свет, не в пример мне, мгновенно засыпают… Хочется увидеть на экране, как они прощаются перед сном! Как прощаются странные пары по ночам в коридорах и холлах гостиниц, вдали от близких и от посторонних глаз, когда чувство одиночества особенно пронзительно и некоторые готовы на что угодно, лишь бы справиться? Дело даже не в сексе. Порой секс — лишь повод не остаться в темноте одному… Мне интересны странные взгляды в минуты расставания у дверей пустых и холодных номеров, мне интересна недосказанность… Но режиссер это не показывает.

Наконец, они засыпают вместе. В одном номере, на одной огромной кровати. В одежде. После скучного разговора о браке, детях, будущем… Как зритель, я разочарован, но как исполнитель большой и трудной роли воодушевлен. «Зона отняла у Родиона столько лет! — думаю, отвлекаясь от экрана. — Он усталый, отяжелевший, не романтичный старик Мюррей. Впрочем, нет, не старик, а раньше времени состарившийся ребенок — так точнее. Его отношение к Наталье после зоны — это отношение пожилого потрепанного жизнью Била Мюррея в чужом городе к девчонке Скарлетт Йоханссон, от которой, как ему кажется, все еще веет теплом… Надо научиться смотреть на Наталью так, словно я с ней прощаюсь. Даже, когда произношу монологи, общий смысл которых: „Хочу вернуть тебя, хочу быть с тобой, хочу любить тебя, теперь у нас все будет хорошо!“ Возможно, тогда и появится эта Зона в глазах, которую так трудно сыграть. Реальная зона для заключенных, нарушивших закон, должна превратиться во внутреннюю Зону Отчуждения. Человек, какое-то время стоявший на краю, привыкает смотреть на мир, прощаясь. И это прощание, как седина в волосах, остается во взгляде уже до конца».