Месяц в Артеке

— Нарисой мина… — пришлось достать блокнот, вырвать листок и прочертить линию моря; выгнуть могучий контур Аю-Дага, произвести на свет горниста, написать: «Не забывай Артека!» Тут же десятки оливково-коричневых рук потянулись к ней за такими же листками. И она рождала то двух артековцев, смуглого и светлого, взявшихся за руки, то солнце в виде ромашки, то хороводы девчушек, то эмблему слета, писала: «Помни друзей!», «Пусть всегда будет мама!», «Береги мир!»

Встреча кончилась, нужно было идти на последний митинг, где должны были принять обращение к детям всей Земли, но ее оставили рисовать. Она едва успевала спрашивать: — Откуда ты? — Как тебя зовут? — Что тебе нарисовать? — вокруг теснилась очередь.

Сколько было в ее блокноте страниц? Сколько дали ей со стороны? И где они теперь, ее памятки? Хранят ли их ребята?

Бумага, и своя, и чужая, кончилась, и в поле ее зрения появился Алик. Она узрела его только тогда, когда возле поредело.

— Ты что делаешь? — ахнула она, удивляясь не столько его присутствию, сколько тому, что он расписывался на ее рисунках. Она вернула один листок и на обороте прочитала четкое: «Н. Рушева».

— Зачем ты это делаешь? — изумилась она еще более.

— Должны же они знать, кто рисовал для них в Артеке!

— Зачем?

Она как-то сразу и не осознала, что их оставили Ольга, Марк и Анечка, шла и возмущалась его нелепым своеволием.

— Глупейшие росчерки! Ты не должен был их делать!

— Все ставят на своих рисунках подпись…

— Кто это — все?..

— Ну, кто — все…

Она вышла из себя и ляпнула:

— Если б я не рисовала, ты бы со мной и не дружил!

Бесспорно — ляпнула. И весьма крепко. Тем самым она первая официально признала факт существования их дружбы. Во-вторых, Алика упреком дико огорошила. Он, загорелый, посерел. Они миновали развилку, где надо было бы свернуть на митинг. Картинка без слов: пошли, как автоматы, все дальше, в сторону Дворца.

Лимонная бабочка с лиловыми разводами привязалась к обоим и несколько шагов порхала между ними, натыкаясь то на нее, то на Алика и не поспевая прорваться в сторону. Она посторонилась и пропустила бабочку.

^{Подруга. Название условное. (13 лет.)}

Так, в отвратительном молчании, они добрели до того участка, где ребята из разных стран оставляют в Артеке свои саженцы лавров и магнолий.

Привстали и начали перечитывать чудесные дощечки: «Дети Перу», «Дети Мали», «Дети Вьетнама» — симфония единства, признательности, мира. От Алика, наконец, послышалось:

— Когда я его догнал, то и не знал совсем, что ты художница…

Он опять назвал ее художницей! Несносно! Вопреки запрету! Следовало возмутиться всерьез и надолго, но ее озадачило начало фразы:

— Догнал? Кого ты догонял?

— Того идиота, который сбил тебя тогда на камни, там, У стадиона.

В памяти стало смутно проясняться нечто давнее.

— Постой, погоди… За тем (она едва не повторила «идиота») погнался, я вспомнила, Олег какой-то… — Так я же и Олег. Это ребята здесь и в школе зовут меня Аликом, а вообще-то я Олег.

Все верно, Алька совсем недавно называл себя Олегом! Когда рассказывал про доктора Мирзаги, она услышала его второе имя. Ну, не второе — первое. Сначала не сообразила, а после — ни к чему. И спорить стало не о чем. Гяль-дост-олаг! Да, да, гяль-дост-олаг!

Они подошли к Дворцу и на крутом спуске взяли друг друга за руки. Чтоб не оступиться. Она захотела сказать Альке, что назавтра ее вызывают сюда вот, во Дворец, будут снимать у Ленинского знамени. Такое решение принял штаб слета, и о нем объявила ей у Васильева Света Полозкова. Сама она никогда не ведала о подобной артековской традиции — отмечать лучших у главного стяга Ленинской дружины. А узнав, решила никому в отряде не говорить о предстоящем награждении. Абсолютно никому, даже Ольге; Алику тем более…

Когда пошли к «Фиалке», она проговорилась:

— Ты знаешь, меня завтра зачем-то вызывают во Дворец…

Проговорилась только для того, чтобы сменить тему назревающего разговора. Проговорилась потому, что ощутила окрыляющее чувство, которое невозможно выразить словами, разве лишь в рисунке. Нежно лихорадило от сознания того, что важна другому человеку, нравишься просто потому, что ты есть, и такая, какая есть. Нравишься даже тогда, когда о тебе толком ничего еще не знают. И бросаются при этом, недолго думая, за твоим обидчиком.

…Назавтра был прохладный холл, полуспираль мраморной лестницы, ослепляющая вспышка. Теплые складки бархата за спиною, шершавые завитки шнуров, — она прикоснулась к ним при съемке. Поздравления…

Как хорошо, что ее награждение прошло для отряда почти совершенно незамеченным!..

Почтовая бумага накануне кончилась, но отыскались две открытки, и она уместила на них письмо родителям, с «продолжением» и «окончанием»:

«Дорогие мои! Получила ваши посылки. Большое пионерское спасибо! Меня будут снимать у развернутого знамени. Это высокая награда. Ездили по Южному берегу Крыма. Были в Воронцовском музее. Там есть маленькая картина Хоггарта.

Выставку мне устраивают. Была пресс-конференция с арабами, а потом митинг. После ужина — концерт. Я выгладила платьице, которое вы мне прислали, и ношу его с браслетом, он очень оригинален и красив. Праздник „Нептуна“ прошел… Делаем последнюю газету. Репетируем закрытие слета. Загорела мало и плохо (от шорт следы остались). Целую. Ваша дочь Надя».

Нет, перед подписью было еще: «С пионерским приветом» , а потом уже «Ваша дочь» . Это письмо — как затаенный вздох. В нем отзвук набегающих разлук с друзьями, югом, Артеком. Все воспринималось остро, с неповторимой смесью чувств. И почетный итог собственной работы, и выставка, немного сиротливая, — все под знаком финиша. Но и грусть набегала радостно, наверное, потому, что до последнего дня не верилось в разлуку.

А тот спуск у Дворца, он был, в общем-то, не особенно крутой…

IX

— Ты стала зависимой, — с неприкрытой иронией намекнула Ольга, едва они с Аликом вернулись в корпус. И теперь уже не подруге, а ей самой пришлось распространяться обо всем, что случилось «по окончании арабов». О каждой мелочи говорилось подробно: подписи на рисунках, ссора, неловкая бабочка, второе имя Алика. Про спуск и руки было рассказано с заминкой.

— С ним жутко интересно. У него широкий кругозор, — она выдала Алику лучшую похвалу, на какую была тогда способна.

— Ты знаешь, он рассказывал о Вургуне и читал пародию на «дютик», [2] определенно свою собственную. Еще читал Рецептера, про десятиклассников. Вот это:

…Они сидят, высокие, за партами.Не слушая учительских речей,И по домам они уходят парами,Взволнованные близостью своей, —

чудные, чудесные стихи! И еще, дальше:

…Десятиклассники знать не желают классики,Им наплевать… что жил Вильям Шекспир…Но после в школе ставят «Гамлета»:…И постепенно тает декорация,И сцена надвигается на зал…Вот парень обнял верного Горацио,И вот он их в свидетели призвал,Что злому веку не желает кланяться,Идет на смерть и в страхе не дрожит…И кончился Шекспир, который классика.И начался Шекспир, который жизнь.

2

На школьном жаргоне 60-х гг. — кинодетектив. — Примечание О. Сафаралиева.