Месяц в Артеке
Шрифт:
Вот именно, начался Шекспир, который жизнь! Рецептер оказался общим их любимчиком. После «Десятиклассников» они тараторили уже взахлеб, перебивая друг друга.
И еще Алик нацарапал ей на щебенке «IМР», знак на камне, оставленный римлянами у Каспия, в Кобыстане. Он сообщил и перевод всей надписи:
«ЛЕГИОН XII „МОЛНИЕНОСНЫЙ“
ИМПЕРАТОРА (ЭТОТ САМЫЙ IМР) ДОМИЦИАНА
ЦЕЗАРЯ ГЕРМАНИКА».
— Да, ты стала зависимой, — заключила Ольга тоном человека с опытом. — Знаешь, я открыла, что любовь, как и холера, имеет свои стадии. Ну, не открыла, а проследила, скажем, на примере… Ростовой и еще Карениной. Первое — это впечатление при встрече. Разумеется, оценка, увлечение, и всякие дразнилки, флирт. А потом уже всякого рода чувства,
Само собой выходило, что Ольга находится где-то на последней стадии. Ведь общаться теперь подруга была способна только в бесконечных разговорах о грядущем дне разлуки с Марком. Не с Артеком — с Марком! Переживет ли она отъезд или не сумеет? Какими будут последние минуты? Секунды? Посмотрит ли она ему прямо в глаза и пожмет ли пальцы? А может, при отъезде артековцы целуются с вожатыми? Наверно, были и такие случаи. Об этом следует узнать…
— Ах, Надька, Надька, какая ты счастливица! Живешь в одном с ним городе! И можешь в любой час его увидеть и услышать! Поговорить по телефону! А я?! Ну почему, почему так получается, что я должна мучиться у черта на куличках?
Прошла ночь, и перед зарядкой Ольга спросила: — Как спалось?
— Славно, — ответила она подруге, не чувствуя подтекста.
— Вот видишь, я права, — ты на первой стадии…
Начало августа — и начало прощания со слетом. Сплошной калейдоскоп, окрошка и фантасмагория. Ребята перестали спать. Когда Марк удалялся в свой Гурзуф, мальчишки угрями выскальзывали из постелей, выползали в окна, заполняли ближний бассейн. Гогу на пляж не допускали и днем: от него разило керосином. Гога стал главной жертвой общей мании величия. Даже в пресс-центре опрокидывали стулья и под сиденьями писали: «Клепко С. из Полтавы (или „Чуркин-Муркин“) 2-го (или 3-го, 4-го) августа 67 г.», и тому подобное. Но Гога побил все рекорды. Он сбегал на стройку нового корпуса, приволок оттуда банку с краской и на торце «Фиалки», укрытом сплошными зарослями, вывел метрового «Челибадзе» и такую дату, какую не смогли бы скрыть и вековые лавры. Гоге пришлось отмывать корпус керосином. Он оттирал свое творчество под восторженные клики всех праведных. Лёська ликовала:
— Это тебе за Кука! Эта мука тебе за Кука! Тут Гога оказался действительно на высоте: — Аи, аи, Лёсик, это не-ка-ра-си-во! Не забывай, что мы республики-друзья, вместе соревнуемся. Иди, помоги!..
Закрытие слета прошло, несмотря ни на что, торжественно. Правда, Юрий Алексеевич уже уехал, и знамя слета не поднималось, а опускалось. Но все равно звучало: — Равнение на флаг! — и все остальное было так привычно, в шеренгах они по-прежнему ощущали локти друг друга. Впереди, как и всегда, шагали их вожатые.
На стадионе ее отыскала бойкая артековка, почернелая, как Руди, в очках. В подросшей вострушке Макарову она едва узнала. «Вот видишь, выполняю обещание, свиделись», — протараторила Иришка и увела ее в свой «Горный»; там собирались делегаты-москвичи, запечатлеть себя на память. Пока допрыгали до «Алмазной», поболтали по душам; впрочем, она все больше слушала. Узнала, что Макарова возглавляла штаб отряда, а Рафик вознесся еще выше, попал в совет дружины. А вот Даня… Даня прибавил еще четыре килограмма. Иришка рассказала про забавное: — Вчера, во время «Зарницы», двух девиц направили в «секрет», следить за противником; велели замаскироваться «по всем правилам военной тайны». Сражение отряд «Алмазной» проиграл, и проиграл с потерями: разведчицы исчезли. Пропали без вести. Их не могли обнаружить до самого отбоя. Напарницы залезли в дебри и решили не поддаваться ни на какие вражеские провокации. Врага не высмотрели, но и себя не выдали. Так в «секрете» до ночи и сидели. — Слушая Иришку, она сама вдруг, того не ожидая, тепло и щемяще вспомнила исчезнувшего после футбола Алика, грушу в компоте, первую прогулку…
На снимке делегации она вышла крайней справа, в первом ряду; группа
сфотографировалась у дороги, на подпорной стенке.А первый отряд «Полевой—Лесной» увековечил себя у родного корпуса. И около столовой. Их троица, Алик, она и Ольга, построилась позади всех, плечо к плечу. Тогда же сообща утвердили они и символ грядущей переписки: кружок, где три нижние радиуса сходятся в центре, продолжаясь вверх в четвертом: — «Артек-67».
И еще три-четыре мысленные кадра, где-то распаляются, то пригасают отблески прощального костра. Для него Наташа присмотрела вблизи берега укромную полянку. Сплошную романтику. Вокруг не то грабы, не то кедры с торсами богатырей и таким сплетением ручищ-ветвей, что здесь могли бы найти себе темы и малые голландцы. Впрочем, деревья в ее памяти проступили гораздо позже. Тогда же вся флора быстро исчезла во тьме, за мерцающей вокруг костра осветленной сферой.
К той театральной поляне они долго соскакивали под углом в шестьдесят градусов, или даже круче, — переход Суворова! Круглые камешки больно ёрзали под легкими подметками, отламываясь от насиженных мест и предательски выкатывая ноги вперед, в обрывы. Она отыскала поблизости пальцы Алика и оперлась на них, всерьез не желая трахнуться. На крутизне их пара составилась абсолютно деловито. Но Ольга при спуске находилась позади, и подруга рассудила иначе. Из-за спины послышалось: «Словно дети!»
Обходя их троицу, Марк прыгал по уступчикам поблизости. Он казался более хрупким, чем обычно. Наверно, потому, что изящно балансировал руками и стал похож на мима. Ольгина фраза предназначалась ему, была выдана для Марка с особым выражением. Просто немыслимо, сколько же всякой всячины уместилось и прозвучало в тех коротких четырех слогах!
Только вернувшись домой, смогла она понять и хладнокровно рассудить, какое чувство толкнуло подружку на ту неважнецкую фразу. Но тогда сердце больно поцарапали многие оттенки интонации. Она внутренне съежилась от внезапности удара, но не обернулась, а только покрепче сжала Алькину ладонь, ответила спокойно:
— Бывшие дети! — тоже всего два слова.
Алик тут же откликнулся, тоже молча пожал ей руку.
Такой вот эпизод. Но времени у них оставалось только для одних прощаний и прощений.
На поляне они расстались прежде всего с артековскими песнями. Вернее, с песнями в Артеке. Звенело, словно присяга: «Придет пора прощания, умчат нас поезда, и станут расстояния большими, как года…» (Сколько пионерских поколений повторяло тут эти же строчки!)
«Но клятву не забудем мы нашу никогда: артековец сегодня, артековец сегодня — артековец всегда!»—последнюю строчку подхватывали мощно, всей поляной.
Звучало вечернее: «Уже глядит луна из-за Медведь-горы, горят на берегу прощальные костры…» (невозможно объяснить, как распевалось такое без разрыва сердца: все, все вокруг сходилось слово в слово!). «Последние деньки, последние дрова, последние значки, последние слова…»
Гога надрывался под свою гитару. Алик мучился вдвойне, смотрел на Гогу исподлобья, у него гитары не было.
Повторяли любимое. «Вальс в ритме дождя»: «В мокрых палатках спят друзья, только дежурным спать нельзя…» (Наташа и Марк вместо «дежурным» громче всех спели «вожатым») «…Сосны качаются во мгле, словно орган, гудя. А у костра ни сесть, ни лечь, и продолжает дождик сечь… Слушай, давай станцуем вальс в ритме дождя!..»
Приглашение к вальсу старательно выводили буквально все. Кроме Ольги. Потому что в тот вечер отряд прощался и с вожатскими рассказами. Марк поведал о «Мосфильме».
Говорил он до или после песен? Или заполнял паузы? Как бы там ни было, если только он хотел отвлечь отряд от печального, ему это удалось. Потому что в острых языках огня постепенно замелькал город юных мечтаний, множества фантазий и надежд, редких удач и бесчисленных крушений. Неведомый никому, кроме рассказчика.
Сначала в их воображении Марк посеял что-то неприглядное; оно взошло и поросло зонтиками запыленных по уши лопухов и покосилось одноэтажными домишками. Улица Потылиха! Она, москвичка, никогда раньше и не слыхивала о такой исторической окраине в родной столице.