Металлист. Назад в СССР

Вот только без музыки мне оставаться надолго нельзя, как пела Суханкина. Без музыки у меня появляется раздражительность, ухудшается концентрация, речь, появляется нервный тик, тошнота, галлюцинации, бредовые идеи, и даже выпадают волосы. Шутка, конечно, но в каждой шутке есть доля правды.

Нет, музыку я всё равно буду играть, так или иначе. Хоть в подвалах, хоть на квартирниках, хоть в Большом Кремлёвском дворце. Но делать это здесь и сейчас будет гораздо труднее. К тому же, я всего лишь подросток. Да, снова молодой, не болят ни колени, ни спина, и даже зрение острее моего прежнего, но всё же сильно ограниченный в средствах и возможностях.

Но из больницы надо выбираться. Всё равно тут наверняка кроме зелёнки и физраствора нет нихрена, а я не так уж плохо себя чувствую, чтобы валяться в кровати и жрать больничную кашку.

Дверь как раз распахнулась, в палату ввалился небритый смуглый доктор, от которого стойко несло дешёвым куревом типа «беломора». Обход, получается. Можно проситься домой.

Глава 2

— Таранов, да? — равнодушно спросил доктор. — Как самочувствие, Таранов?

— Как у космонавта! — бодро отрапортовал я.

Я сел на кровати, снизу вверх глядя на доктора, который лениво листал карточку.

— Черепно-мозговая травма… Закрытая… Гм… Коварная штука, — протянул он. — Ну, полежишь у нас недельку, подлечишься… Считай, каникулы себе продлил, да? В каком классе учишься-то?

Я покосился на Гришаню. Если не отвечу, точно оставят здесь, лечиться клизмами. Гришаня незаметно показал две растопыренные пятерни.

— В десятый перешёл, — неуверенно сказал я. — Выпускной класс.

— Хорошо, хорошо… — кивнул доктор. — В институт поступать потом будешь?

Моей заминки он даже, кажется, не заметил.

— Не решил пока, — сказал я. — Товарищ доктор, я хорошо себя чувствую, выпишите меня, пожалуйста.

Доктор поскрёб густую чёрную щетину, посмотрел на меня ещё раз поверх карточки.

— После черепно-мозговой понаблюдать тебя надо, — сказал он.

— В дневной стационар переведите, буду отмечаться ходить, мне же учёбу пропускать никак нельзя. Выпускной класс, — с жаром возразил я. — Навёрстывать потом много придётся.

— Тяга к знаниям похвальная, — сказал он. — Но и отпустить я тебя не могу, ты же только вчера поступил. Скажут, Рашид Алиевич не лечил тебя совсем. Тебя же без сознания совсем принесли.

— Рашид Алиевич, а если я отказ от госпитализации напишу? — спросил я. — Ну мне правда надо. Я и чувствую себя хорошо, и голова не болит, и не тошнит, и хоть сейчас…

— Придумал тоже, отказ! — вспылил вдруг доктор. — Ладно, если хорошо всё, выпишу тебя. Освобождение от физкультуры… На две недели. Так. Друга твоего ещё надо посмотреть.

Я кое-как удержал торжествующую улыбку. Рашид Алиевич открыл вторую карточку и подошёл к Гришане.

Всего один невинный вопрос доктора практически ввёл меня в ступор, и я понял, что придётся отыгрывать амнезию по полной программе, иначе придётся туго. Если воспоминания Таранова каким-то чудесным образом вдруг не перетекут ко мне. Во всяком случае, его эмоции по отношению к Гришане я отлично считывал. Злость, переходящая в ненависть. В СССР, конечно, школьного буллинга не было, все пионеры до единого дружно ходили строем и сдавали макулатуру, но что-то мне подсказывало, что здесь имел место быть именно он.

Будем исправлять, пусть даже это и выпускной класс. Все мысли школьников заняты совершенно другим, устремлены в светлое будущее.

И я теперь тоже — простой советский школьник. Это случившийся факт, который можно только принять. Вот только я чувствовал, что ещё далеко не всё сказал своей музыкой в той жизни, и мне теперь придётся навёрстывать в этой, со всеми положенными трудностями.

То есть, по пунктам.

Сколотить группу, то есть, вокально-инструментальный ансамбль, как тут принято называть группы. Единомышленников отыскать будет непросто, но попыток оставлять нельзя. А формат one-man-band, когда ты сам себе и швец, и жнец, и на дуде игрец, без интернета практически не работает.

Достать инструменты. Именно достать, купить вряд ли получится. По блату, списанные, или пристроиться к какому-нибудь дому культуры, где инструменты должны быть. Дрова, конечно, но за неимением лучшего будем играть на дровах.

Пробиться со своей музыкой на какие-нибудь площадки. Вот это будет сложнее всего. Цензура просто не допустит такую музыку и тексты к публичному воспроизведению. Разве что можно подождать начала перестройки, когда гайки немного ослабят, но это слишком долгое ожидание. Что-нибудь придумаю.

Но я твёрдо решил, что если судьба даровала мне второй шанс, то я просто обязан им воспользоваться, заново пройти тернистый путь провинциального музыканта, зная, где нужно подстелить соломку.

Другие пути меня не интересовали. Попытаться спасти СССР? Я хоть и творческий человек, но я предпочитаю реально смотреть на вещи, в моём положении это объективно невозможно. Да и в восьмидесятых спасение будет скорее напоминать гальванизацию трупа. К тому моменту, когда у меня хотя бы в теории появятся какие-то шансы, советское общество будет уже слишком сильно разложено буржуазной пропагандой, а дефицит и прочие радости социализма только ускорят процесс этого разложения.

Нет, империю мне искренне жаль, развал Союза это настоящая катастрофа. Но молодёжь уже тихонько требует перемен, и с каждым днём их голоса будут звучать всё громче и громче.

Рашид Алиевич тем временем изучал состояние Гришани, который явно симулировал. Доктор, впрочем, подвоха не заметил, прописал ему покой и оставил отдыхать. Я же принялся готовиться к выписке.

Домашний адрес подсмотрел на обложке своей больничной карточки, забрал потёртое серое пальто и уродливые боты из больничного гардероба. Едва не заблудился в этой больнице, хотя в прошлой жизни я тут совершенно точно был, некоторые вещи остались неизменными и всплывали в памяти как дежа вю.

С Гришаней не попрощался, с медсестрой тоже, хотя она уговаривала меня подождать обеда, поесть, и только потом уходить. Мне хотелось поскорее отсюда свинтить, а настаивать она не стала.

Поэтому в начале двенадцатого я уже стоял на крыльце Чернавской больницы, моросил мелкий неприятный дождик, серые тучи затянули небо сплошной пеленой. Настроение у меня было примерно таким же, серым и мрачным. В зимнем пальто было жарко, я шёл расхристанный, перепрыгивая через лужи и попинывая камешки от досады.