Меж молотом и наковальней
Шрифт:
Я не могла есть. Дышать не могла. Я боялась выйти на улицу, но и так знала, что Ники рядом. Я не понимала, чего хотела на самом деле, я любила обоих. Я даже не знала, что вот так можно… Но я уже выбрала Анри. Я уже поклялась быть с ним перед Богом. До самой смерти. И как не было бы больно мне и Ники, а ему придется уйти…
Только как отпустить-то?
— Расскажи, — сказал, наконец, Анри.
Был морозный вечер. Трещал огонь за каминной решеткой, малышка ползала по ковру у моих ног под надзором няни, а я сидела в кресле, укутав колени пледом, и делала вид, что читаю. Наверное,
— Ты о чем?
Анри подал знак старой няне, и та быстро подхватила недовольно заукавшего ребенка и почти выбежала из вдруг ставшей неуютной гостиной.
— Расскажи, что тебя томит, ma ch'erie.
Я смотрела в огонь и не могла выдавить ни слова. Можно ли рассказать мужу… но… сомнения куда-то ушли. И я рассказала, так боясь, что он не поверит… все рассказала. И о том, кем мне все время был Ники, и о том, что встретила его теперь, в этой жизни, и о том, что он теперь бродит тенью вокруг нашего поместья. Тихо, спокойно рассказала, в тишине, прерываемой лишь треском в камине и шорохом сминаемых страниц под моими пальцами.
А он слушал. И не перебивал. И лишь когда я замолкла, сказал:
— Позови его.
— Что? — не поверила я своим ушам.
— Ты говорила, что он слышит твой зов. Что вы связаны. Так позови его, я хочу его увидеть.
— Но Анри!
— Позови его! — выкрикнул он, и это был, пожалуй, единственный раз, когда Анри повысил на меня голос.
Мой сдержанный Анри сорвался тогда на крик. Это теперь он стал ехидной сволочью, а тогда… тогда он был другим. Всегда собранным, всегда внешне холодным, всегда внимательным. Бесконечно родным…
Но не в тот миг. Когда глаза его горели огнем, губы были сжаты в узкую линию, а меж бровей легла напряженная морщина.
— Я не предам тебя, — прошептала я, прижимая к нему, напряженному до жесткости. — Никогда не предам. Ты же знаешь?
— Позови. Его. Я ничего ему не сделаю. Вам обоим. Позови…
И я позвала.
Шаги в коридоре, стук в дверь, мягкий голос слуги, когда он докладывал о посетителе. И Ники в дверях. Спокойный, собранный. Смотрящий только на Анри.
— Значит, это правда? — прохрипел Анри. — И ты ее собачка?
— Пусть будет так.
— И ты так просто не уйдешь?
— Я не могу уйти от своей хозяйки… наша связь не позволит.
— А ей быть вдалеке от тебя, теперь, когда она тебя вспомнила?
Ответа, наверное, не требовалось нам всем.
Тишина стала невыносимой. Анри медленно развернулся, налил дорого вина, сверкнули на его пальцах дорогие перстни. Опустошил кубок одним залпом, позвал слугу и глухо приказал:
— Приготовь покои для нашего гостя.
И, когда слуга вышел, ответил на наш немой вопрос:
— Мне надо подумать.
А потом схватил Ника за воротник, прошипел ему в лицо:
— Но ее не тронешь! Ты меня слышал! Она моя. И это не изменится! Не в этой жизни!
— Я знаю, — спокойно ответил Ник, и в глазах его мелькнула горечь поражения.
— Поклянись. Ею поклянись!
И Ники твердо ответил:
— Клянусь. Нашей связью клянусь. Не трону ее… пока она не переродится. А большего от меня требовать ты не имеешь
права. Она моя!— Анри! Ники! — выдохнула я, но муж впервые от меня лишь отмахнулся:
— Иди к себе, ma ch'erie, мне надо подумать.
Я никогда раньше не видела его пьяным, но в тот день Анри пил всю ночь. Я ходила как неприкаянная по нашей спальне, а в окне в крыле напротив, в покоях для гостей, тоже всю ночь горел свет. Я видела силуэт сидящего на подоконнике Ники, его тонкий, красивый профиль, и, закусывая губу, в бессилии опускалась на кровать. Я не знала, чего тогда хотела. Я не знала, о чем просить Бога. Я не знала, даже на что жаловаться.
Много женщин никогда не познали любви. В меня влюбились сразу двое замечательных, сильных мужчин. Так как же я могу жаловаться?
А утром Анри, не попрощавшись, ничего не объяснив, уехал. Вернулся к вечеру, когда начало темнеть, и я вся извелась в ожидании. Сильный ветер качал деревья, шумел за окном, и я так боялась, что Анри сгинул по дороге, что горячий конь его испугался ветра, понес, сбросив всадника… но, когда увидела мужа во дворе нашего дома, не нашла в себе смелости к нему спуститься. И почувствовала неладное, когда Анри пришел ко мне сам. Положил на кровать ошейник, красивый, широкий, инкрустированный драгоценными камнями, и сказал:
— Я согласен, чтобы он остался. Но только как твой пес. И пока я жив, ты не прикажешь ему оборотиться.
— Анри… Он не собака, как ты не…
— Или пусть уходит. Это мое последнее слово.
И вышел… и прислал ко мне Ника.
Я не хотела говорить. Не хотела верить. Но Ник знал меня слишком хорошо, чтобы не вытянуть из меня условий Анри. И… сразу на них согласился.
— Пойми, родная, — мягко шептал Ники. — Он мужчина. И он не сможет терпеть рядом с собой соперника. Пока же я пес… все становится легче…
Ничего не легче!
— Но Ники…
— Он позволил нам попрощаться…
И через пару дней в зимнем саду нашего поместья я собственноручно защелкнула на шее Ника ошейник. И так плохо мне не было, наверное… никогда. Я плохо помню тот момент, и он мне так часто снился ночами. Снился по-разному… а то в саду, в солнечный день, а то посреди заснеженного леса, а то на берегу лесного озера… я раз за разом предаю моего Ники. Раз за разом застегиваю на его шее тот проклятый ошейник. Унижаю человека, которого люблю больше жизни.
Кажется, я тогда плакала, а уже превратившийся Ники лизал мне ладони. Кажется, мне хотелось, до боли хотелось сдернуть этот проклятый ошейник. Кажется, дрожащими руками я приготовила зелье, которое помогло мне успокоиться… И стало вдруг все равно… не знаю, хотел ли именно этого Анри, но его жена стала послушной. Равнодушной. И за ней все время хвостом ходил огромный черный пес.
Домочадцы меня боялись. О мне ходили не слишком хорошие слухи. Знали бы они… правду о моих выездах в город, о тайных встречах с моими клиентками, богатыми клиентками, о вылетах в темные ночи… я была ведьмой. Настоящей и временами, чего уж греха таить, безжалостной. Думаю, ошейник на шее Ники убил во мне всю девичью нежность… но не любовь ко мне, бескомпромиссную, безжалостную, Анри.