Между нами. На преодоление
Шрифт:
Сглатываю, подавленная внезапным откровением. Я женщина. А это значит, что во мне непроизвольно на первый план выходит щемящее сочувствие. К тому мальчику. Обнять, утешить, спрятать, защитить — одолевает шквал рефлекторных реакций.
И я тронута, что он делится чем-то до боли личным, не таясь и не тушуясь.
Мир, быть может, даже не осознает, насколько это важно. Я оттаиваю, мерзкий ком в желудке постепенно растворяется. Просыпается доверие.
Мне снова тепло с ним.
Наверное, впервые за весь прошедший день расслабляюсь по-настоящему. Не спешу прерывать приятное молчание
Ольховский отрывается от созерцания пламени и переводит взгляд на мои лодыжки.
Плотоядный. Потемневший. Предвкушающий.
Тут же подбираюсь, засмущавшись. В длинном наряде оголен ничтожный кусочек конечностей, но складывается впечатление, что лежу перед ним обнаженная. Беззащитная.
Мир останавливает отчаянную попытку закрыться от него, кладет ладони на икры под платьем и поднимает мои ноги, устраивая их у себя на бедрах. Я инерционно съезжаю слегка вниз. Вся мизансцена была бы уютной, если бы не вызывала необъятную дрожь. Сильные пальцы обрисовывают щиколотки. Затем медленно ползут вверх до самых колен, задирая подол...
— Ты не задаёшь мне вопросов, — выражаю протест.
Мужские руки, будто передумав, вновь спускаются вниз. Проторенной дорожкой. Поддевают задники туфель, сбрасывают их, высвобождая стопы. И проходятся по ним легкими массажными движениями.
Беззвучно выдыхаю от новых для себя ощущений.
— Я знаю достаточно.
— Собрал на меня досье?
— Зачем? — изумляется искренне, одаривая прямым испытующим взором. Господи, ну почему у него такие пленяющие глаза?.. — Всё, что меня интересует, я спрошу у тебя сам. Нет нужды вмешивать третьи лица в наше с тобой личное пространство…
— Ну и как можно быть в отношениях с человеком, которого не знаешь? — вот оно, мы наконец дошли до сути.
— В моем понимании отношения для того и существуют, чтобы люди, вступившие в них, постепенно узнавали друг друга. Или ты куда-то спешишь, тебе надо всё и сразу? Хочешь, соберу досье на себя и вручу тебе?.. Так будет интереснее? А я, наоборот, хочу знакомиться с твоим отягощенным анамнезом порционно.
— Мир… — шепчу укоризненно.
Страшно признаться, что я и понятия не имею, как это — быть в отношениях. Неудачный брак вообще не предполагал никаких отношений. Но я не могу и не хочу об этом говорить.
— Что же дальше? — вылетает из меня потерянно.
— Дальше… — голос его становится ниже, ладони же — вновь движутся вверх по моим ногам. — Если ты удовлетворена результатом допроса, и он окончен, я собираюсь воплотить фантазию, терзавшую меня весь чертов вечер в ресторане… Снять с тебя это платье. Частично — зубами. Зацеловать до смерти. И трахнуть по-человечески, без предшествующих этому процессу слез. С твоей стопроцентной вовлеченностью, отдачей. Предыдущие два опыта секса-утешения мне не зашли, Адель. Но это тоже… обсудим потом. Всё будет, Медная. Так всегда и происходит, когда двое нравятся друг другу. Медленно… Осторожно… Вживаясь…
А вот эти проникновенные обещания в конце — это точно о будущем наших отношений?.. Или…
Не успеваю додумать мысль. И обработать всю его речь…
Мирон резко сдергивает меня вниз, вынуждая распластаться спиной на диване,
и опускается, атакуя губы.Ага. Всё так: медленно, осторожно, вживаясь. Вино, оказывается, очень вкусное. Благородное. Терпкое. И нетипично сладкое. Только сейчас распробовала его, щедро одаренная настойчивым языком мужчины. Фейерверками на кончике собственного языка. Вспышками удовольствия в голове.
Обхватываю ладонями крепкую шею и неосознанно веду по ней ласковыми касаниями. Пальцы покалывает, когда смелею и накрываю ими бритый затылок.
Ольховский поощрительно подается назад, доверяясь мне в руки.
Поцелуй со вкусом моей капитуляции. Пожалуй, так. Я, наверное, боялась себе признаться, но быть с ним — это что-то глубинно необходимое. Мир мне нужен. Новая неопознанная потребность.
Как и вещал, пускает в ход зубы, стаскивая ими бретели с плеч, которые потом оглаживает, выцеловывает, клеймит мелкими укусами.
— У тебя самые женственные, трогательно хрупкие, самые красивые плечи, — дробит он моё дыхание чувственными словами. — Идеальные, Адель, просто идеальные…
Очерчивает руками изгибы тела, целенаправленно добираясь до бедер. Туда, где так и осталось задранное платье. Ныряет под него. Высекает во мне искры прикосновениями.
И губы… как он целует губы… До звезд под веками. До головокружения. До намечающегося обморока.
Гладит бедра… Вверх-вниз… Четким транзитом от колен до нижнего белья.
И внезапно останавливается. Отрывается от моего рта и смотрит в глаза с неподдельной растерянностью, одновременно что-то нащупывая — всё там же под тканью наряда.
Едва ли я понимаю, что происходит. Но Мир весьма озадачен, будто не может найти что-то очень важное.
— Это… что… колготки? — наконец, шепчет в потрясении.
И я захожусь безудержным смехом, осененная веселой догадкой…
27. Сегодня так и случится
Прибегнуть к живой арифметике: оставить только то, что «делится» на «настоящее».
— Ты реально в колготках? — выталкивает слегка возмущенно.
— А должна быть — без? — снова давлюсь смешком.
Мирон отстраняется и неверяще инспектирует мои ноги уже визуально.
— А должна быть — в чулках, у меня на них были планы, — с досадой приподнимает голову и щурит на меня потемневшие глаза, — но у тебя их, подозреваю, нет. Вообще.
— Нет, — задорно подтверждаю с широкой улыбкой.
Видеть неподдельную озадаченность на лице этого мужчины из-за сущего пустяка — какой-то изощренный вид удовольствия. И я вновь смеюсь. Звонко, без тени смущения.
— Ну что за женщина, ни намека на раскаяние, — стремительно нападает, цапнув зубами мочку уха. — Я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы стягивал колготки… Но, ничего, это всё исправимо…
Упоминание о других женщинах царапает, умеряя пыл.
— Мир! Мир! — с трудом останавливаю его, когда возобновляет ласки. — Пожалуйста, можно я сначала приму душ? Я так не могу.
Отрывается от меня с кислой миной и задумчиво проходится взглядом по наряду. С сожалением.
Разгоряченные. Растрепанные. Готовые к большему…