Мгновенье на ветру

Он занес щипцы над головой, готовясь нанести удар. Одно движение — и конец, он раскроит череп своему бывшему хозяину. А если проснется жена, убьет и ее. В благодарность за соль, сударыня.

Да, сегодня настал мой черед. Ведь к этому ты меня и готовил, верно, баас? «Эта земля — твой удел», говорил ты, а потом взял и прогнал меня с этой самой земли. Но море выкинуло меня на берег этой земли, точно щепку, и вот я вернулся. Теперь попробуй остановить меня, баас!..

Долго стоял он, подняв руку с щипцами, потом опустил ее, повернулся и вышел из спальни. По лицу его градом катился пот, ноги подгибались от слабости.

Когда он отворил дверь и вышел на крыльцо с узелком и ружьем, собаки залаяли и бросились к нему, но он тихонько кликнул Буля, и остальные собаки запрыгали вокруг них, виляя хвостом и повизгивая. Они всей сворой проводили его до конюшни. Конь в стойле захрапел, забил копытом, а когда Адам схватил его за недоуздок, стал мотать головой. Адам ласково уговаривал животное, дал ему сахару, который захватил в кухне. Ощупью нашел в темноте уздечку, вдел ему в рот удила, закрепил их и повел коня к воротам.

— Эй, что там такое? — крикнул во дворе мужской голос.

Адам мгновенно обернулся. Перед ним стоял Левис, друг его детства.

— Прочь с дороги!

— Господи, Адам! Как ты сюда попал?

— Прочь, говорю!

Левис вцепился ему в руку и чуть не вырвал рукав.

— Ах ты, ублюдок!

— Убирайся!

— Адам, я сейчас…

Адам крепко сжал приклад обеими руками и прицелился в голову, Левис медленно осел на колени, слабо охнул и грянулся оземь. В тот же миг Адам вскочил на коня, не выпуская из рук свой узелок. Конь вынес его за ограду, и они растворились в ночи. Его терзали сомнения, но он знал: нужно отъехать как можно дальше, пока не настал рассвет.

— Как ты думаешь, я убил его? — спрашивает он.

— Откуда же мне знать?

— В Капстаде наверняка говорили об убийстве. Неужто ты ничего не слыхала?

— Может быть, я в то время уезжала в Амстердам. — Она устраивается поближе к огню.

Ветер норовит сорвать шкуры, закрывающие вход в их дымное убежище. Они ушли не слишком далеко от моря. Через две недели путешествия по лесу они достигли невысокой гряды гор, и здесь-то их застигли холода. Когда они поднялись к вершине, стал падать снег и загнал их в эту низкую, глубокую пещеру; чтобы не погибнуть, они решили здесь зимовать, и вот теперь пережидают, точно в Ноевом ковчеге, когда мир снова станет приветливым и гостеприимным.

— Может быть, ты все-таки вспомнишь, постарайся, — не отступает он.

— Даже если я и была в Капстаде, такие происшествия случаются сплошь и рядом, — говорит она, — рабы чуть не каждый день бросаются на своих хозяев и даже убивают. Ведь там столько нищих, бродяг, пьяниц, проходимцев, беглых каторжников. По ночам мы запирались на все запоры. У матери то и дело случались нервные припадки. Помню, когда все ложились спать, я часто снова распахивала окна у себя в спальне. Я не выносила духоты. Ничего со мной не случится, думала я, а случится — что ж, значит, судьба. Но иногда меня одолевал такой страх, что приходилось снова закрывать жалюзи. Понимаешь, если ты белый и живешь в Капстаде, страх не отпускает тебя ни на миг. У белых столько врагов, и все они по ночам рыщут на свободе.

— Разве твой отец не чувствовал себя в безопасности? Ведь у него было так много детей-полукровок.

— Наверное, именно потому он так и боялся, — невозмутимо отвечает она.

— Да, и в конце концов против него восстала его собственная дочь.

— Нет, — возражает она, — я, в сущности, восстала не против отца. Наверное, я восстала против того, что меня хотели превратить в куклу. Будь у меня братья, моя жизнь сложилась бы по-другому. Мать не упрекала бы меня постоянно, что я девочка. Какое счастье быть мальчиком, всегда думала я. А я вот родилась девочкой, худшего наказания для человека и не придумаешь. Это нельзя, то нельзя. Осторожно, ты испачкаешь платье! Ах, у тебя растреплются волосы! Не стой на солнце, лицо загорит! Как ты себя ведешь? Разве такая невоспитанная девица может понравиться мужчинам? Вот оно, твое истинное назначение: ты должна нравиться мужчинам. Твои собственные желания, твои мысли ничего не значат: за тебя уже все решили другие, твой удел — покоряться.

Адам улыбается с легкой насмешкой. Потом говорит:

— Не такая уж ты была покорная. Ты вон сама покоряла мужчин направо и налево.

— О да, конечно, я их покоряла, — с горечью восклицает она. — Все они были у моих ног, нужно было только скромно потуплять глазки, краснеть, когда положено, плавно поводить бедрами и показывать из-под платья ножку чуть выше туфельки, но даже это считалось большой смелостью. — Ее накинутая на плечи каросса распахнулась, и он видит ее по-зимнему бледное тело, маленькую грудь, обозначившиеся ребра, ямку пупка, кудрявый треугольник волос.

— Кокетничая добродетелью, я могла вертеть ими как угодно. Я презирала их за это до глубины души, но не о том сейчас речь. — Она смотрит ему прямо в глаза. — Да, передо мной пресмыкались все, и молодые, и старые, но я ни в коем случае не имела права показывать им, что у меня есть ум. Видишь ли, женщине не положено думать. Это считается неприличным, это возмущает и оскорбляет мужское всемогущество. Ты представляешь, что чувствует человек, когда он становится взрослым и вдруг понимает, что он навеки лишен своей воли, что у него нет никаких прав? Вполне можно потерять рассудок, верно?

— И все-таки ты вышла замуж за Ларсона.

— Да, я думала, он не такой, как все. Я думала, я вырвусь с ним на свободу. Я думала, что такой человек, как он, знаменитый ученый, путешественник, окажется выше мелких предрассудков Капстада… — Она взволнованно теребит обтрепавшийся край кароссы. — А он увидел во мне только одно: что я «слишком требовательна».

— Да, все мы бунтуем, восстаем, и все напрасно. — Он криво усмехается.

— Но почему же твой-то бунт оказался напрасным? Почему ты не убил в ту ночь своего хозяина?

— Я сам все время об этом думаю, все эти годы.

— Ты испугался, потому что все еще считал его своим хозяином?

— Если бы он проснулся, если бы стал ловить меня, как Левис, я размозжил бы ему череп не задумываясь. Ведь бросился же я на него, чтобы убить, когда он приказал мне сечь мою мать. — Адам глядит поверх пламени костра на вход пещеры, где ветер треплет шкуры, за которыми начинается темнота. — Нет, я ничуть не испугался. Наоборот! В первый раз за всю жизнь у меня появилась свобода решать. Я мог убить его, мог оставить в живых. Раньше меня всегда заставляли подчиняться воле других. И я вынужден был подчиняться, хотя все во мне противилось. А в ту ночь вдруг оказалось, что я сам волен решать. И почему-то мне не захотелось его убивать. Два года я обдумывал свою месть во всех подробностях, мечтал, как она совершится, только ею и жил. А когда миг наступил, оказалось, что мне все это больше не нужно. Видишь, как просто. Я был волен решать — и решил. У меня больше не было нужды кому-то что-то доказывать, даже самому себе.

— Зачем же ты тогда говоришь, что твой бунт был напрасен? — удивленно спрашивает она.

— Потому что сейчас я решил вернуться. Значит, я по-настоящему не победил.

— Адам… — произносит она. Потом тише, нежнее — Аоб… Ты действительно возвращаешься не только ради меня? Это правда?

— Не все ли равно?

— Ответь мне, — настаивает она. — Я должна знать.

— Все эти годы я тосковал о Капстаде и жаждал вернуться, — говорит он.

— Но ведь не возвращался же!

— Может, я и сейчас не пошел бы туда. — Он смотрит ей в глаза. — Но из-за тебя не могу остаться.