Мгновенье на ветру

— Конец зиме, — говорит он. — Теперь можно идти дальше. Мы выжили.

После зимы они почти сразу попали в лето. Переход через горы занял несколько дней. Здесь не было уходящих в небо скалистых вершин, просто тянулись одна за другой бесконечные волнистые гряды, и все же ясно ощущалось, что эти горы — несомненная граница, предел, лежащий между побережьем и внутренними землями. Они поднялись на острый, точно нож, гребень разделительного хребта и увидели, что внизу простирается совсем другая страна. Исчезли густые заросли, зеленые склоны, ручьи и речки с пышной растительностью по берегам. По эту сторону хребта земля была ровнее, лишь с легкими всхолмлениями между цепями гор по сторонам. Купы акаций, низкорослые кусты, белесая колючая трава под ногами. Тающий в горах снег не попадал сюда. Однообразный желто-бурый пейзаж тянулся до самого горизонта, и каждый раз, как они поднимались на холм, он снова и снова повторялся перед ними без изменений: слева цепь гор и справа цепь гор, она надвигалась на них издали темной неумолимой громадой.

Солнце яростно сияло.

Из зимнего холода гор они вдруг, миновав весну, окунулись в лето: здесь, в этой длинной долине между горами, не было и следов весны, ни пышной травы, ни полевых цветов, ни освежающего ветерка. Высоко в белом небе горело белое расплавленное солнце, точно немигающий птичий глаз какого-то злобного божества. Стиснутый в долине между горами, неподвижно томился зной, он не спадал даже ночью, и чем дальше они шли, тем становился беспощаднее.

Иногда вдали, среди высохшего вельда, они видели зверей — то стаю страусов, то маленькое стадо газелей-антидорок вдруг промчится вниз по склону, мелькая белыми хвостиками, то с криком выскочит цесарка из сухой травы, пройдет леопард, почти неразличимый на песке среди кустов боярышника в игре света и тени, а вон пасется сернобык с длинными острыми рогами, в облаке пыли проскакало мимо стадо буйволов… даже львы им как-то раз повстречались, они пожирали антилопу гну, но, к счастью, были далеко и с подветренной стороны.

Продвигались очень медленно. Элизабет еще не окрепла после долгой зимы, после своего изнурительного кашля, и он боялся, что от слишком большой нагрузки она сразу же надорвется. Путь им предстоял долгий, трудный, и силы нужно беречь, они понадобятся потом, а подкрепить их уже будет нечем. Ее возмущала эта черепашья скорость, она сердилась на него, ссорилась с ним. Но он не уступал и, несмотря на все ее протесты, устраивал частые остановки, чтобы перекусить и отдохнуть.

И ей против воли пришлось покориться. В первый же день, как они спустились в долину, ее обожгло солнце. Он сшил себе и ей для путешествия передники, какие носят готтентоты, а скудный их багаж решил завернуть в кароссы и в них нести, ему и в голову не пришло, что ее побелевшая кожа не выдержит столь ярких лучей. К вечеру ее тело горело злым огнем, зато на бедрах, которые закрывал передник, кожа по контрасту казалась синеватой. Ночью она почти не спала, однако не жаловалась, ведь если он узнает, как она мучается, они пойдут еще медленней.

На второй день боль стала невыносимой. Когда они остановились на привал в тени баобаба, он увидел, что она осторожно трогает свои багровые плечи пальцами и лицо ее искажено страданием.

— Что ж ты мне ничего не сказала?! — Он ошеломленно разглядывал ее горящую спину, волдыри на нежной груди.

Она сжала зубы.

— Нам нужно скорее дойти. Какой смысл сидеть и ждать?

— Дальше будет еще хуже. — Он с ужасом прикоснулся к ее груди, и она невольно отпрянула. — Ты же умрешь от ожогов!

— Что же мне делать?

— Можно надеть кароссу.

Она развернула свой узел и хотела накинуть шкуры на плечи, но даже легкое прикосновение пронзило ее нестерпимой болью. Она сердито вытерла слезы, которые выступили у нее в глазах.

— Останемся здесь, пока тебе не станет лучше, — решил он.

— Ни за что! Нам еще столько идти!

— Как ты думаешь, далеко ли мы уйдем, если ты заболеешь и свалишься?

Нужно было срочно помочь ей, пока ей не стало совсем худо. Он взял немного меду, который они несли с собой, смешал его с жиром антилопы и осторожно смазал все ее тело. Потом принес ей воды попить и умыться, нарвал с чахлого кустарника листьев и положил ей на лоб.

Но несмотря на все его заботы к полудню она совсем занемогла. Она не могла лежать спокойно и металась, а малейшее движение причиняло ей нестерпимую боль, спина, живот, руки и ноги были точно ошпарены кипятком, и в довершение всего ее начал бить озноб.

Адам накрыл ее кароссой и ушел на поиски касторовых листьев, которые помогают от лихорадки, а когда вернулся, снова намазал ее смесью меда с жиром антилопы и заставил пожевать кореньев, сок которых содержал наркотик, чтобы она немножко опьянела и не так мучилась от боли. Всю ночь она стонала в полузабытьи, бормотала какие-то невнятные слова, сердилась на него, плакала. Но к утру наконец заснула, и когда несколько часов спустя проснулась, лихорадка ее оставила.

— Ну вот, теперь можно идти дальше, — сказала она, все еще едва заметно дрожа.

— Нет, мы никуда не пойдем. Сначала ты должна поправиться.

— Но я уже поправилась!

— Нет.

— Адам, я больше не могу ждать, неужто ты не понимаешь? — крикнула она в бессильном гневе.

— Неделя и даже месяц ничего не изменят. А если ты будешь упрямиться и требовать, чтобы мы все-таки шли, мне завтра же придется похоронить тебя в дикобразьей норе и дальше идти одному.

Он снова намазал ее мазью и напоил забродившей смесью кореньев и меда, и она снова впала в восторженное полузабытье; весь день он просидел возле нее, тихо покуривая трубку.

Мало-помалу начали заживать даже самые страшные ожоги. До груди все еще было нельзя дотронуться, но краснота на спине погасла и начала переходить в темный загар. И все равно он еще несколько дней просидел с ней на месте, пока не убедился, что она совсем оправилась, а когда они снова двинулись в путь, то шли только часа по два-три утром и вечером.

Теперь она надевала тяжелую кароссу, которая закрывала ее с головы до пят; днем он устраивал ее в тени отдыхать, а сам уходил на охоту, чтобы раздобыть еды. В этой открытой местности было трудно выслеживать дичь, но на второй день им встретился водоем, куда приходили звери, и он подстрелил из пистолета детеныша антидорки. Свежее мясо прибавило ей сил. К несчастью, сохранять его в такую жару было трудно. Они сразу же поджарили антидорку, и все равно через несколько дней мясо пришлось выкинуть.

Но все-таки они шли, и это сейчас было главное. Сознание, что они возвращаются, окрыляло их, наполняло странной, противоречащей логике и здравому смыслу, радостью: «Смотрите, мы страдаем, но мы не сломлены. Мы выживем, мы непременно выживем».

Днем, когда они отдыхали в палящую жару, она с удивлением вспоминала о всегдашней неудовлетворенности, которая терзала ее в Капстаде и во время путешествия с Ларсоном, о своей тревоге и непокорности, о постоянных ссорах с матерью и робким безвольным отцом. Сейчас она стала другой. Она знала, что никогда не смирится, что ее всегда будет снедать нетерпение, и все-таки у нее появилось неведомое раньше ощущение покоя. Когда они жили у моря, в остановившемся времени, она обнаружила в себе качество, о котором никогда и не подозревала: оказывается, она способна быть счастливой. И это сознание помогло ей пережить самые черные дни. Теперь я знаю, что могу быть счастлива, мне ведома тишина и ясность, произошло чудо: моя душа открылась, и я совершила путешествие в глубь себя; теперь возврата к прошлому нет.

Дней через десять она даже смогла снять кароссу и теперь шла рядом с Адамом под солнцем в одном лишь передничке, а то и без него. Скоро она стала совсем бронзовой, даже более темной, чем раньше.

Они шли и шли по нескончаемой долине между далекими грядами гор, и в этой их жизни было что-то изначально простое, земное, телесное: они ни на миг не переставали ощущать себя, свое тело в движении, работу мускулов и сухожилий при каждом шаге, каждом взмахе рук, напряжении мышц под тяжестью поклажи на спине, ни на миг не могли отрешиться от этого безмолвного неистового края, выжженных холмов, спаленных зарослей кустарника, колючей травы, корявых, истрепанных ветром деревьев под огромным небом. Продвигались они очень медленно, и все-таки каждый день, каждый переход приближал их… к чему он их приближал?

По дороге Элизабет часто рассматривала что-нибудь так пристально и внимательно, что продолжала шагать лишь по инерции. Обломанный ствол акации, с которого солнце и ветер сорвали кору и выжгли, высушили все лишнее, все временное, оставили лишь сердце дерева, лишь то, что уже нельзя разрушить — ясный строгий узор обнажившихся волокон… груда выветрившихся за миллионы лет скал, без единой песчинки, без пучка травы, только голые камни, страшные и прекрасные в своей предельной неподвижности, в желании быть только самими собой и ничем иным… смешная черепаха, нелепо ковыляющая на коротеньких чешуйчатых ногах, вытянутая вперед старческая шея, беззубые десны в открытом рту, не ведающие компромисса бусинки-глаза, — жизнь, низведенная до примитивного движения, суровая в суровейшем краю. И вдруг, когда Адам отрубил ножом маленькую древнюю головку и вскрыл на камне панцирь, Элизабет с гадливым изумлением увидела внутри нежно-розовое мясо и множество яиц.