Мгновенье на ветру
Шрифт:
— Что-нибудь да найдем.
— Можем и не найти.
— Возможно. — Он смотрит на нее пытливо. — А что еще нам делать?
— Что лежит за этими горами?
— С этой стороны — леса. — Он указывает рукой на юг.
— Как те, что были возле моря?
— Да, только еще гуще. Они почти непроходимые. И тянутся до самой бухты Мосселбай. От бухты, конечно, идти будет легко.
— Да, именно так мы тогда и двигались. — Она задумалась на минуту. — А там, на севере?
— Там карру [17] .
17
«Карру»
— Что такое карру?
— Я толком не знаю, никогда там не был. Но слышал, что очень сухо, почти как в пустыне.
— Не суше же, чем здесь. Может быть, там выпали дожди. Когда мы ехали в сторону Камдебу, нас тоже все пугали, что там пустыня. А там выпали дожди перед тем, как нам прийти, и было изумительно красиво.
— Но у нас нет уверенности, что в карру были дожди.
— И нет уверенности, что их не было, — настаивает она.
Он качает головой.
— Не может быть, чтобы там было хуже, чем здесь, — убежденно повторяет Элизабет.
— Еще как может.
— Если это плоскогорье, мы будем двигаться быстрее и придем в Капстад намного раньше.
— Или умрем по дороге.
— Здесь мы тоже можем умереть. А в лесах заблудиться.
— Так что же ты хочешь? — спрашивает он в упор.
— Хочу вернуться в Капстад.
— Эту долину я хоть плохо, но знаю, — говорит он. — Путь здесь не легкий, но я хоть знаю, чего ожидать. А мир за теми черными горами мне совершенно не знаком.
— Разве у тебя совсем нет веры?
— Элизабет, ведь речь идет о нашей жизни!
— Вот потому-то я об этом и заговорила, — отвечает она. — Мы ползем, как две слепые черепахи, хватит, больше так нельзя. Нужно решаться.
— И ты решаешься идти через горы?
— Да, — говорит она и думает: «Как странно: Ларсон столько всего убил в моей душе, столько искалечил, а вот эту страсть зажег и выпестовал — желание во что бы то ни стало узнать, а что за страна лежит там, за горами».
Покидая долину, она помимо всего прочего наконец-то расстается с Ларсоном. Здесь она шла, бунтуя против его памяти, — теперь начинается совсем новое путешествие, и Ларсон не будет в нем участвовать. С замиранием сердца, с волнением следовала она полузабытой дорогой, измеряя пройденный путь своими тайными вехами, но вот путь этот кончился. Эти горы — граница, рубеж, мост между воспоминаниями и неведением, между полу знакомым и совершенно чужим, мир, существующий сам по себе.
Оставив русло высохшей реки, они сворачивают в сторону северной гряды и, подойдя к ней, движутся потом вдоль отрогов, ища удобного ущелья между горами. Вблизи горы кажутся еще более величественными и грозными, причудливо громоздятся под самые небеса их красные скалы, жестоко иссеченные дождями и ветром, выжженные солнцем, изрубленные обвалами. И все-таки на пятый день они находят то, чего искали: глубокую и узкую долину, которую прорыла в земле и скалах горная река, сейчас намертво пересохшая.
Они идут со странным ощущением, что движутся не по поверхности земли, а проникают в самую глубь гор. Все круче поднимаются склоны по сторонам долины и наконец встают отвесно, это уже не долина, а узкое, точно колодец, ущелье, пробитое в доисторические времена мощным потоком; по стенам
ущелья груды скал карабкаются вверх, цепляясь друг за друга; застывают в беспорядочном нагромождении, сорвавшись; нависают над головой, почти касаясь друг друга и образуя внизу тоннель. Здесь прохладнее, и чувствуется влажность; ржаво-желтые лишайники на камнях сменяются зелеными, потом лишайники исчезают и появляется изумрудный мох. В русле реки то и дело блестят озерца холодной, кристально чистой воды.Сначала они безоглядно радуются воде и блаженной прохладе. Но скоро начинают ощущать невнятную угрозу, — это извивающееся среди гор ущелье излучает холод, оно сурово и враждебно, ему неведома пощада. Горы, где они зимовали, были для них мирным приютом, надежным убежищем, этот же исполинский хребет — неумолимый враг. В синей щели неба над головой они иногда видят крошечных, не больше точки, орлов и грифов: людям в этом краю нет места.
И все-таки она несокрушимо верит:
— Вот одолеем горы, и станет легче. Там будет совсем хорошо, поэтому мы сейчас и должны страдать.
— Ты все время думаешь, что худшее позади, — напоминает он ей. — И каждый раз, как мы порадуемся, становится еще хуже.
— Ну нет, сейчас я твердо уверена. — Она больно ссадила руку о выступ скалы и стала высасывать кровь из ранки. — Когда-нибудь мы приведем сюда наших детей и покажем им это ущелье.
— Тогда нам надо постараться родить обезьян, — смеется он.
— Ничего, мы проложим и замостим широкую дорогу и приедем сюда в фургоне.
— Может, стоит крылья отрастить? На крыльях мы бы гораздо быстрее прилетели.
— Ты забыл, что сказано в Библии? «Если будете иметь веру и не усомнитесь и скажете горе сей „Поднимись и ввергнись в море“ — будет».
— Может, сейчас попробуем? Пусть все, сколько их есть, ввергаются в море и заодно нас довезут до Капстада.
Она смеется, потом вздыхает.
— Насколько было бы легче жить, если бы мы действительно верили, правда? В бога или в дьявола — какая разница. Тогда можно было бы сказать: «Эту гору поставил у нас на пути дьявол». Или: «Это господь решил нас покарать и послал в наказание гору». Как ты думаешь, — спрашивает она с неожиданной страстностью, — нас в самом деле за что-то наказывают?
— Может быть, за то, что мы бежали из Капстада?
— Но ведь мы возвращаемся. И возвращение искупает вину, правда?
— Что-то не похоже, чтобы нас простили.
— Нет, с верой человеку легче, — вздыхает она. — Смириться бы со своей судьбой, сказать: «Так было господу угодно», или «Так определил нам дьявол» — и все… Да свершится воля твоя. — Она качает головой и умолкает на минуту, потом снова глядит на него. — Но мы должны нести свой крест сами, нам не от кого ждать помощи.
Их странная уединенность среди гор точно вынуждает их говорить о том, от чего на равнине можно было спрятаться.
— Почему же ты все-таки хочешь вернуться? — спрашивает он.
— Ты знаешь не хуже меня. Потому что там лучше, чем здесь.
— Ты никак не хочешь смириться с мыслью, что рея не существует.
— Зачем мне рай, я просто хочу туда, где нам будет лучше. Иначе я бы ни за что…
— Ну вот, видишь! — Он коротко смеется. — Ты все еще изо всех сил стараешься изменить мир, тебе кажется, что где-то может быть лучше.
— Конечно. Потому что я — человек.
— А может, потому что ты — белая?