Мгновенье на ветру

— Эта женщина прошла через карру, — объявил он. — Зовут ее Ларсон. Моя жена. Позаботься о ней.

— Конечно. Входите в дом, прошу вас.

На пороге Элизабет остановилась.

— Человек, которого вы послали на кухню… Адам…

— Слуги за ним приглядят, — отрезал фермер, сел на стул и принялся набивать потухшую трубку.

Она хотела объяснить, но передумала: «А вдруг он нас прогонит, кто его знает. Право же, обоим нам будет лучше, если я не стану…»

— Входите же, — повторила женщина, — на солнце жарко.

Дверь вела прямо в спальню, там стояла широкая медная кровать, несколько сундуков, сколоченных из досок атласного дерева, у стены батарея ружей, на глиняном полу шкура зебры. Здесь, под тростниковой крышей с незашитыми потолочными балками, было прохладнее, чем на дворе, но душно, невыносимо душно.

— Издалека вы? — спросила женщина.

— Да. — Элизабет коротко повторила свою историю, опустив главное, — кто знает, как отнесется к такому сообщению жена фермера.

— У вас не во что переодеться?

Элизабет качнула головой и опустилась на краешек кровати. Кровать была покрыта одеялом из шакальих шкур.

— Нет, это мое единственное платье.

— Я дам вам свое.

— Спасибо. Я бы хотела попить.

— Сейчас. — И женщина громко закричала в другую дверь, которая вела внутрь дома: — Леа! Принеси воды!

Они сидели в неловком молчании и ждали, но вот в комнату вошла низенькая жилистая старуха рабыня и подала глиняный кувшин и кружку с отбитой ручкой.

Элизабет помедлила минуту, потом взяла кружку, наполнила и, поднеся к губам дрожащими руками, залпом выпила. Снова налила себе воды, потом еще раз и еще и наконец сказала:

— Благодарю вас. А нельзя мне… а не могла бы я помыться?

— Сейчас спрошу мужа.

Элизабет ждала, прижавшись головой к спинке кровати. Вот женщина вернулась со двора и снова закричала так же громко и пронзительно:

— Леа! Принеси корыто и воды для мытья.

Ответа она не стала ждать, подошла к сундуку в дальнем углу, опустилась на колени и принялась рыться в сложенных вещах, потом извлекла коричневое шелковое платье, мятое, но совершенно новое.

— Нет, нет, что вы, оно такое красивое, — запротестовала Элизабет. — Мне бы старенькое, у вас, наверно, есть.

— Зачем мне здесь такое платье? — спросила женщина и со стоном поднялась. — Я берегла его для крестин. А мы уже похоронили четверых детей. Вон под тем бугром.

— Но у вас скоро опять будет ребенок, платье и пригодится.

— Нет, не пригодится. — Беременная женщина покачала головой. — Уж больше недели, как он перестал шевелиться. — Она протянула руку к двери во двор. — Ему я не говорила, боюсь, но сама-то уже не сомневаюсь: ребенок родится мертвый.

— Погодите, может быть, еще все обойдется.

Женщина снова покачала головой: без сожаления, без печали, тупо.

— Я тоже потеряла ребенка во время путешествия, — сказала Элизабет в порыве сострадания. — И даже не знаю, где он похоронен.

— Здесь только бушмены могут жить, да готтентоты, да звери, — уныло говорила женщина. — Белым тут делать нечего. Но разве мужу что-нибудь докажешь. — Испуганно вздрогнув, она выглянула во двор.

Вошла рабыня, с трудом неся большое деревянное корыто с водой. Через плечо у нее было переброшено грязное полотенце, в кармане передника лежал кусок домашнего мыла.

— Ну вот, — сказала беременная фермерша, — мойтесь. А мне надо в кухню. С этих людей глаз нельзя спустить. Пошли, Леа.

Оставшись одна, Элизабет увидела, что в воде уже кто-то мылся. Она была мутная, у краев корыта собралась грязная пена. Ладно, пусть, все равно это — вода.

Она развязала корсаж. С минуту постояла в смущении, раздумывая, не закрыть ли прежде дверь. Потом решила, что тогда в спальне будет слишком темно… Вытянув из рукавов руки, она движением бедер сбросила платье вниз, на пол. Оттолкнув ногой это рубище, встала в корыто. Корыто было большое и глубокое. Она села в прохладную грязную воду, закрыла глаза и долго сидела не шевелясь, поставив локти на колени и опустив на руки голову. Вода… господи, вода!..

Наконец взяла мыло и принялась мыться. Несколько раз вымыла волосы, лицо, без конца намыливала и терла тело, пока от мыла не Остался крошечный обмылок и вода в лохани не подернулась темной пеной.

Потянувшись за полотенцем, она заметила на сундуке возле кровати круглое зеркальце. Оно треснуло наискосок, но все равно это было зеркало. Замирая от страха и волнения, Элизабет пробежала босиком к кровати, нагнулась и стала рассматривать себя. Темная пергаментная кожа, глубокие морщины. Синие глаза запали глубоко в глазницы. Маленький точеный нос. Рот слишком велик, губы запеклись, растрескались. Резко выступили скулы, — никогда она не думала, что они у нее такие широкие. Ключицы торчат, локти острые, костлявые руки с большими неуклюжими кистями. Иссохшая грудь, даже не грудь, а просто отвисшие складки с большими сосками в шершавых струпьях, ввалившийся живот, тазовые кости чуть не прорывают кожу. Спутанные волосы в паху, огромные коленные чашечки, узкие ступни… Я? Неужто это я? Но кто я, господи, ответь?

С ужасом, с щемящей жалостью к себе повернулась она взять полотенце. И в страхе застыла, почувствовав какое-то движение у двери. Наконец она подняла глаза — с мокрых волостей на плечи падали капли и ползли по спине, точно судорога — и увидела в дверях мужчину, хозяина фермы, де Клерка, который стоял все в той же своей шляпе и с трубкой в зубах.

Он, не шевелясь, разглядывал ее в упор, и даже когда она его заметила, он не отвел взгляда: в его прищуренных глазах горел сумасшедший огонь, зубы так крепко закусили трубку, что побелели желваки на скулах.

С минуту Элизабет молча глядела на него, приоткрыв рот, не в силах крикнуть или произнести хоть слово. Потом в смятении присела и прикрыла грудь руками.

Он тотчас же повернулся, и освещенный желтым предвечерним светом дверной проем опустел.

Она взяла полотенце и стала вытираться. Ее переполняло отвращение, она казалась себе старой и опустошенной.

Надев новое шелковое платье и расчесав волосы, она наконец вышла в соседнюю комнату, где фермер сидел за столом против своей жены. Элизабет ничего не сказала, только поглядела на него в упор, слегка раздув ноздри. Солнце садилось. Молоденькая рабыня зажигала лампы. Возле очага на полу сидели сгрудившись рабы — семь-восемь взрослых, дети, и среди рабов — Адам. Она встретилась с ним на миг взглядом и чуть не заплакала. Потом села за стол.

Жилистая старуха рабыня вынесла из спальни корыто, вышла с ним во двор и вылила воду в лохань для свиней, — Элизабет наблюдала за ней через открытую дверь кухни, — потом вернулась, плеснула в корыто из бочки, что стояла у очага, поднесла к столу и, опустившись на колени, стала мыть ноги фермеру, вытерла их, на коленях подползла к беременной хозяйке…

— Ужинать, — приказал хозяин.

В середине выскобленного добела стола без скатерти стояла миска с тушеным мясом. Хозяин обмакнул в соус ломоть хлеба и поднес ко рту. За ним жена, потом Элизабет. Никто не разговаривал. И даже когда миска Опустела и рабыня, бесшумно ступая босыми ногами, убрала со стола и подала чай и молоко в кувшине, они пили его в молчании.