Миражи

После прогулки в Летнем саду Виктор не мог предположить, что будет еще что-то более прекрасное, но на следующий день был Павловск, а сегодня театр. Говорить не хотелось. Слишком много пережил он в этот вечер, и чувства его превосходили слова.

За несколько дней Ника стала ему ближе всех. Ни с кем рядом не ощущал он такого душевного покоя. Можно было молчать и быть уверенным, что она не нарушит хрупкого идеального мира, который возникал, когда они оказывалась вместе.

Это была не влюбленность, Виктор не мог сказать, что он влюбился в Веронику с первого взгляда, напротив, это происходило с ним очень постепенно. Сначала она понравилась ему, потом ее голос в темноте, золото осени в ее волосах, возвращение в Павловск. Он приближался к ней, и только сегодня Виктору стало ясно, что он не представляет себе, как останется без нее. Это была Любовь.

Вяземский остановил машину в том же месте, что и всегда. Вероника отчего-то заторопилась выйти, как будто хотела убежать от Виктора, она сама открыла дверцу джипа, не дожидаясь пока это сделает Вяземский.

— Так вы поедете? — спросила она, стоя около машины.

Это было похоже на предложение поскорее распрощаться. Ника противоречила сама себе. Она испугалась, хотела чтобы Виктор сам решил, за них обоих.

— Мне кажется, что для вечернего чая слишком поздно, может, я лучше поеду. Правда, Вероника, вы наверно устали? Я завтра утром позвоню, отвезу на вокзал, во сколько скажете.

— Нет! Совсем не поздно, — она отчаянно цеплялась за последние минуты встречи. — Это я думала, что вы устали и не захотите сидеть сейчас с нами, потому и спросила. Я часто придумываю лишнее. Идемте, пожалуйста, ведь Таня ждет, приготовилась.

— Но начало первого уже, Вероника, если я сейчас зайду, то потом мне придется ждать, пока сведут мосты. А это совсем уж неудобно. Тучков закрыт до двух, а Биржевой до пяти утра.

— Вот и хорошо, замечательно! До пяти мы все-все про театр ей расскажем.

— Вы меня способны в чем угодно убедить, — вздохнул Виктор.

На самом деле он не хотел уезжать, но…

— Тогда идемте скорее, а то я замерзла.

Татьяна в самом ждала их, чайный стол был накрыт в гостиной.

— Танечка, — с порога воскликнула Ника, — ты представить не можешь какое чудо Лебединое озеро…

— Да я уж по тебе вижу, что чудо, ты светишься вся. Виктор, раздевайтесь, как хорошо, что вы зашли.

— Вероника меня не отпустила, сказала, что вы будете ждать.

— И правильно сказала! Давайте мойте руки и за стол, мне хочется все подробно услышать. И чаю тоже, я сколько часов на торт любуюсь.

И вечер, переходящий в ночь, потянулся неспешно.

Дымился чай в тонких фарфоровых чашках. Кроме торта на столе красовались еще и конфеты, и варенье, но вся компания едва притрагивалась к угощению. Главным была беседа. Ника торопилась обо всем рассказать Тане, Вяземский слушал, изредка вставлял какое-нибудь слово, краткое замечание.

— Нет, я все равно так не смогу, как Виктор, — сказала Ника и откинулась на мягкую спинку дивана. Они сидели рядом с Вяземским, а Таня напротив. — И что слова, когда там все в музыке и в обстановке! Театр… Таня, это и есть настоящее чудо. Со всем, что там… Виктор, — она посмотрела на него, — расскажите о театре. Вы же иначе знаете его.

— Да, иначе. — И Виктор, неожиданно для самого себя, начал говорить. Открыто, без опасения, что его осудят или не поймут. — Теперь я редко бываю в театре, иногда потому, что времени нет, но больше потому, что я как будто виноват перед ним.

— Виноваты? — удивилась Ника.

— Да… человек театра не может отдалиться от театра потому, что это своего рода болезнь, не смог отойти и я. Жизнь артистов — клановая общность, в ней все замкнуто. Особенно если театр большой, то он самодостаточен. Он как бы отделяет человека от внешнего мира, заключает его в свой, подобный кокону, или скорее хрустальному шару, из него видишь другой мир через прозрачные стенки, но совсем не хочешь туда. Потому что он скучный по сравнению с тем в котором находишься ты. Все общение сосредотачивается внутри. Дружба, ненависть, любовь — все внутри. Есть сцена, ее видят зрители и есть мир актеров — это «закулисы». Там я вырос, там прошли мои детство и юность. Когда не был у бабушки — я болтался в театре. Это и был мой дом в Питере. Мариинский театр. Для кого-то это партер и ложи, лазурный занавес, огромная хрустальная люстра, блестящее паркетным полом фойе, беломраморные лестницы, лепнина и позолота. Рафинированная публика в вечерних нарядах. А для меня — это закулисы и гримерки, мишурный блеск костюмов разных эпох и народов, плотно пригнанные доски сцены, пыль бутафорского цеха, где можно отыскать все что угодно от Эскалибура до волшебной лампы Аладдина. Слоны, лошади и лебеди на колесиках, морские зыби из парусины, леса из раскрашенных сетей с аппликацией, ночное небо из новогодних гирлянд, раскаты грома, создаваемые помрежем за сценой с помощью ржавого железного листа… Для меня театр — это изнанка. Театральный буфет прокуренный и душный, где в антракте собираются усталые короли и герцоги, где легкокрылые сильфиды едят вполне земные бифштексы с кетчупом и кутаются в растянутые шерстяные свитера, потому что по бесконечным театральным коридорам вечно гуляют сквозняки. Для меня театр — это балетные классы, где «…и-раз-два-три… плие…аттитюд…еще плие…руки в третью позицию, ноги в первую…» и бесконечная классика у палки, квадраты аккомпанемента на расстроенном рояле. И концертмейстер клюет носом на своих шестнадцати тактах вальса…

Репетиции, ночные монтировки света, и снова репетиции, репетиции, репетиции… костюмерные цеха с длинными рядами вешалок. А на них! Каких только костюмов нет! Вся история человечества, разные эпохи, страны, народы представлены тут. Подводный и подземный миры, необыкновенные фантазии и реальные одежды различных сословий. Принцы и нищие, святые и распутницы, юность и старость — все это тут. И все это называется одним словом, пришедшим к нам из глубокой древности. Театр.

Вот так я жил и рос и так составлял себе представление о Мире.

Я видел актеров вблизи, перед самым выходом на сцену — обычные люди. Но! Открывается занавес, и совершается чудо. Самое великое из всех чудес каким я был свидетелем — Лоэнгрин Рихарда Вагнера. Это он перевернул мою жизнь.

Даже и дату моего появления на свет определил театр. Мама пела спектакль, споткнулась, упала на сцене, в ту пору она была в положении, вот я и родился в марте, под знаком рыб, а не в июне вместе с другими львами.

Виктор остановился. Он понял что слишком долго говорит один и это не вежливо. И вообще, такие откровения не подходят для подобного случая.

Он посмотрел не на Нику, а на Татьяну. Та встретила его взгляд, и Виктор прочел в карих глазах женщины одобрение, участие и еще что-то, чему он не мог подобрать слова.

— Я пойду, чашки помою, — сказала Таня и поднялась со своего места за столом. Она давно уже поняла, что сейчас ее присутствие здесь лишнее, что этот вечер и ночь особенные для Вероники и Виктора, и что сейчас между ними совершается такое, чему не должно быть свидетелей, пусть даже самых доброжелательных.

— Давай я помогу, — встрепенулась Ника. До этого она сидела неподвижно и как завороженная слушала Виктора, не хотела, чтобы он прерывал рассказ, но когда Вяземский замолчал, а Татьяна решила оставить их наедине, Ника испугалась.

— Нет уж, сиди, в таком платье, только чашки и мыть, — пресекла Татьяна попытку Вероники сбежать на кухню.

А Ника даже и не подумала, что сидит за чайным столом все в том же вечернем платье. Несколько часов назад она была рядом в Виктором совсем в другом мире и не могла вот так сразу перейти в привычный реальный, с обстановкой городской квартиры, чайными приборами и обоями в цветочек. Сколько бы сейчас Виктор не рассказывал об обыденности того, из чего рождаются чудеса, все равно не могла она до конца поверить. Нет, не все так просто, он не договаривает, не может открыть ей всего. А сможет ли? И когда? Она так хочет этого! Больше всего на свете хочет узнать и понять…

Таня собрала чашки, тарелки и вышла из комнаты.

Виктор задумался, он сидел спокойно положив руки на колени, не испытывая никакой неловкости ни от своего пребывания в чужом доме в столь позднее время, ни от вечернего костюма, совершенно не подходящего к обстановке.

Сейчас он был откровенен с этой девочкой. Вернее с самим собой. И что бы она ни спросила — он ответил. Возможно, это театр вернул ему способность к откровенности и открытию себя, или пришло время и спектакль лишь ускорил то, что непременно бы совершилось. Ведь в жизни каждого человека наступает время, когда приходится посмотреть в себя.