Мистер Ивнинг

Он откинулся на спину и застонал. Его лицо позеленело, а затем пожелтело, словно вдруг осветилось прожектором.

— Боже правый! — воскликнула мисс Миранда.

— Сейчас полегчает, — сказал Уинстон и, превозмогая боль, ободряюще ей улыбнулся.

— Что мне делать? Что делать? — завопила она.

— Думаю, нам обоим нужен врач, — сказал Уинстон.

— Я не смогу рассказать ему, Уинстон… Мне шестьдесят.

— Теперь-то уж он заерзает, мисс Миранда.

— Ты знаешь Фреда Роджерса? — негромко вскрикнула она.

Уинстон кивнул.

— Но я же никогда у него не преподавала, — вздохнула она и вновь воскликнула: — Боже правый!

— Постарайтесь успокоиться, мисс Миранда.

Сам он казался теперь почти абсолютно спокойным.

— Может, приляжете? У вас кошмарный вид, — сказал он.

— Но мы же в безвыходном положении, Уинстон.

Она всплакнула.

Затем опустила голову на кровать и погладила Уистона по голове.

— Не знаю, сколько людей меня видели, — сказала она.

Уинстону полегчало, и он откинулся на спину. Боль отступила.

Словно по команде, мисс Миранда резко затряслась.

— Прилягте, — сказал Уинстон. — У вас озноб.

Он помог ей забраться под одеяло.

Когда положил ее голову на подушку, учительница вдруг завопила.

— Старайтесь лежать как можно спокойнее, мисс Миранда, — он помог ей укрыться.

Теперь она дрожала всем телом и вскрикивала:

— О боже! На седьмом десятке!

— Вам нужно хорошо выспаться, — уговаривал он.

— Боже правый. Господи!

— Утром врач поставит вас на ноги.

— Я никогда не смогу вернуться к детям в школу.

Уинстон погладил ее ладонь. Тошнота прошла, но в висках пульсировала сильная боль.

— Напомни, как зовут ту женщину из дома напротив? — уточнила мисс Миранда.

— Вы о Берте Уилсон?

Мисс Миранда кивнула.

— Я учила ее в восьмом классе — еще в 1930-м, подумать только!

— Я не хочу об этом думать, мисс Миранда.

— О чем — об этом?

— Ни о чем.

— Не верится, что все это случилось наяву, — призналась она Уинстону.

— Придет врач и поставит нас обоих на ноги.

— Не представляю, как я обращусь к врачу, вернусь в школу, и вообще, — заплакала она.

Мисс Миранда зарыдала, но немного спустя затихла.

— Спите, — сказал он.

Он хотел подняться наверх и лечь в бывшей маминой спальне, но не знал, хватит ли сил туда добраться. В конце концов, заполз обратно под одеяло к мисс Миранде: они лежали бок о бок и что-то бормотали под нос, будто находились в разных комнатах.

— Спокойной ночи, — сказал он.

Она приподняла голову с подушки.

— Спокойной ночи, любимая, — повторил гораздо тише.

Она взглянула на стену, к которой он обратился с последней фразой. Там висел портрет его матери — именно такой ее и помнила мисс Миранда.

— Боже, — прошептала она. — Боже правый.

БРЭВИС

перев. Д. Волчека

Мойра забрала Брэвиса из ветеранского госпиталя, хотя все говорили ей, что это без толку, а, коли ему сделается хуже, она и будет повинна в его смерти. Поправиться ему все равно не суждено, твердили люди, так что зря она хлопочет. Но Мойра была его бабушкой, не забудьте, так что она взяла Брэвиса в Флемптон, где у нее был хороший участок у самой рощи. Речка под боком и лес вокруг, а город всего в какой-то миле на запад, если по проселочной дороге, а по ней пройтись — одно удовольствие.

Брэвиса на войне совсем изрешетило, так сказали люди в госпитале: то ли пулями, то ли осколками, то ли всем сразу.

Говорил Брэвис редко. Спросишь о чем, а он моргает и на ногти глядит.

Мойра и не догадывалась, как он плох, пока внук не пробыл у нее с неделю, а там и сокрушаться было поздно. Наверняка пришлось ей погоревать, что взяла его из госпиталя, но если и жалела она иной раз, никогда ни с кем чувствами своими не делилась.

Ее двоюродный брат Кит заходил иногда, качал головой, но ничего не говорил и, недолго просидев, удалялся. Родители Брэвиса уже покинули этот свет и так давно, что их успели позабыть. Задолго до войны они умерли. Мойра была бабушкой Брэвиса с материнской стороны. Когда Брэвис был маленький, Мойра его не очень хорошо знала. А теперь не понимала, как с ним обходиться: начать с того, что он не контролировал кишечник и, куда бы ни пошел, брал с собой рулон туалетной бумаги.

После того, как он немного пожил у нее, ему вроде бы стало хуже, но Мойра и слышать не хотела о том, чтобы опять вернуть его в больничную палату.

Почти все время Брэвис тихонько сидел на старинном кресле-качалке и смотрел через дверной проем на рощицу за домом.

У него был на удивление хороший аппетит, так что Мойра много времени тратила на стряпню.

«Если я и ошиблась, — так начала она письмо своей сестре Лили, жившей в десяти милях, — я на попятный не пойду, буду стоять на своем, а люди пусть болтают, что им вздумается». Отчего-то она чувствовала, что закончить письмо не сумеет.

Брэвису нравилось ходить на почту и отправлять ее письма, так что лучше уж написать что-то другим родственникам, а он отнесет казенную открытку на главпочтамт, прихватив рулон туалетной бумаги. Именно эта его привычка, а не то, что случилось потом, и заставила людей судачить. У Мойры не хватало духу сказать Брэвису, чтобы не носил с собой рулон, да и знала она, что без бумаги ему не обойтись.

«Он столько всего сделал ради своей страны, отчего же люди не могут отвернуться, если видят, что он идет?» — написала она Лили.

— Брэвис, зайди, посиди. Пусть твои бедные ноги отдохнут, — сказала Мойра ему как-то раз, когда он ради нее сходил на почту в знойный августовский день. — Ты весь горишь: шел по такой жаре!

Она попыталась забрать у него туалетную бумагу, но он вцепился и не отдавал.

И после этого уже никогда не выпускал рулон из рук — и за обеденным столом, и когда сидел на крыльце и глядел на лес, и когда ходил на почту.

Мало-помалу она стала замечать, что все поры на его теле медленно исходят влагой, и нельзя сказать, что он больше не думал словами или не слышал слов, нет, но он был полностью поглощен тихими, похожими на шепот звуками, поднимавшимися из влажных частей у него внутри, а внутренности, израненные и изувеченные, принялись бережно покидать его, и казалось, что все, скрытое в нем, в один прекрасный день мирно выйдет наружу, так что нутро и кожа сольются в одну влажную массу. Мойра уразумела это и не спускала с него глаз, если, конечно, он не уходил на прогулку. Но она все равно не жалела, что взяла его из ветеранского госпиталя. Не согласится она, что это ошибка, не вернет его обратно. Нет, он ей родной, единственный человек на свете, кто считается с ней, и до конца его дней она останется рядом.

Она всегда говорила, что, когда он пару раз в неделю смотрит на нее и произносит «Мойра», для нее это лучшее вознаграждение. Это означает «спасибо», думала она, вот что это значит, и даже любовь. Его глянцевые каштановые волосы и борода, густая, как звериная шерсть, постоянно омывались струями пота. В такие минуты она трогала его волосы, и рука ее становилась мокрой, точно она выжимала швабру. Злосчастья, которые перенесло его тело, не сказались на волосах: они, можно сказать, расцвели. Ни волосы, ни бороду никогда не подстригали по теперешней моде.