Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Мистер Ивнинг
Шрифт:

Проведя с Брэвисом несколько ночей, она сообразила, что он не спит. Она и сама спала очень мало, но под утро на два-три часа погружалась в дрему. Мысль, что он не спит вообще, потрясла ее спокойный рассудок пуще всего остального. И все же она не сожалела о своем поступке. Она владела этим домом, землями вокруг, а Брэвис был от ее плоти и крови, и ради него она готова была что угодно сделать. Кроме того, она вообще не хотела, чтобы он лежал в госпитале для ветеранов, это ее кузен Кит устроил. Она отменила его задумку — вот отчего Кит так на нее взъелся.

Все началось в тот день, когда она навещала Брэвиса в госпитале,

солнце как раз собиралось садиться. В его отделении никого не было, только черномазый мыл пол. Она взяла руку Брэвиса и, сжав ее, заговорила, словно умоляя на коленях: «Брэвис, ты выберешь бабушкин дом или хочешь жить тут? Скажи мне честно». Он глядел на нее, точно малое дитя, встревоженное среди ночи сиренами пожарных. Смутился, но пытался сосредоточиться на ее словах, долго молчал, а потом произнес: «Бабушкин дом» и кивнул несколько раз.

Так что, вопреки всем советам, инструкциям и мольбам, невзирая на мнение докторов и медсестер, которые говорили с ней и даже кричали на нее, она забрала его к себе. Одна сестра дала ей рулон туалетной бумаги, и они с Брэвисом ушли. Мойра была ошарашена и не могла отказаться от рулона, а Брэвис, словно уловив ее смятение, взял у нее бумагу, как подарок, и они спустились по длинному маршу белых чисто вымытых ступеней к грузовичку мистера Квиса, а потом приехали домой.

«Знаю, конечно, что меня будут осуждать, — закончила она открытку Лили в тот день, когда привезла Брэвиса, — но я чувствую, что получила послание от его родителей с небес. Хочу перед смертью сделать что-то для мальчика».

Стоило ей написать эти слова, и она увидела, что Брэвис, словно повинуясь телепатическому сигналу, ждет открытку, чтобы отнести на почту.

Иногда Лили телефонировала ей из Ист-Портиджа. Во время этих разговоров Брэвис, с которого бабушка не спускала глаз, садился в кресло-качалку и, положив рулон туалетной бумаги на колени, качался и качался беспрерывно. Даже со своего места в соседней комнате она видела, как влага выходит из его кожи и волос.

— Он выложился весь, — Мойра снова и снова возражала по телефону Лили. Когда она произносила эти слова, Брэвис поглядывал на нее, и нечто неясное, слабое подобие улыбки, скользило по его губам. На его лице никогда не появлялось понятного выражения — если таковые и были, они, должно быть, хранились в глубинах его внутренностей, толкавшихся и рвавшихся наружу, желавших развернуться простыней, покрыть его кожу и волосы.

Порой заходил кузен Кит, но дальше веранды не ступал и всегда настаивал на одном и том же:

— Хотя бы пристойности ради, — говорил Кит, — верни его в больницу.

— Они для него ничего не делали, — спорила с Китом Мойра.

Когда они с Китом говорили на веранде, Мойра то и дело с беспокойством заглядывала в дом. Она слышала, что кресло Брэвиса качается все быстрее и быстрее.

— У него есть право умереть рядом с близкими, — твердо заявила Мойра Киту, и Кит после этого встал и уехал взбешенный.

Вернувшись в дом, Мойра взяла руку Брэвиса, но тот резко выдернул ее и снова вцепился в рулон туалетной бумаги.

На самом деле руки его замирали, только когда касались рулона. Эти рулоны для него как снотворный порошок, думала она. Казалось, он спит, когда они лежат на его колеблющейся груди.

В кухонном шкафчике у нее хранился изрядный запас бумаги. Рулоны были разных цветов, но на такие мелочи Брэвис внимания

не обращал.

— Все самое лучшее для тебя, Брэвис, — иногда говорила она громко. А потом добавляла потише: — Все самое лучшее для моего любимого.

Она чувствовала, что он слышит ее, хотя и сообразила, наконец, что слышит, чувствует и знает он лишь послания, которые нескончаемая влага, текущая внутри, доверяла ему, эти ручейки крови и лимфы, излияния его артерий и вен, что перешептывались и сообщали о невосполнимом ущербе, разрухе и грядущем кошмаре.

Как-то раз, когда она мыла ноги Брэвиса в тазу, на улице все стихло, не проехала ни одна машина, и Мойра, несмотря на слабость слуха (она была глуховата на одно ухо), вдруг стала прекрасно понимать звуки у него внутри. Она застыла на миг, недоверчиво, в страхе, и в то же время с долгожданной радостью, что способна разделить его знание. Старательно прислушивалась и уловила довольно много идущих изнутри бесчисленных звуков, которые он слышал постоянно. Теперь ей все стало ясно. Их глаза коротко встретились, и вроде бы он кивнул ей, давая понять: он знает, что она услышала звуки и разгадала их. Мойра сжала его ступни. Так их близость стала еще крепче.

Она перетащила свою койку в его комнату, и они лежали по ночам без сна, слушали его тело и ждали дня, или, быть может, ночи, когда произойдет самое страшное.

Теперь он совсем не говорил, а она иногда напевала вместо того, чтобы выговаривать обычные слова, лишь изредка произносила: «Вот это славно, очень славно. Попробуй-ка бараний бульон».

Голоса его внутренностей что-то сотворили с ней. Она и раньше все это знала, пока была матерью, бабушкой, но, услышав тело молодого человека, юноши, который и пожить-то толком не успел, Мойра на какое-то время перестала что-либо делать.

Мало-помалу вернулась к домашним делам, но все уже было не таким, как прежде.

Мистер Квис, который помог привезти Брэвиса домой, теперь снабжал их хлебом и прочими продуктами, в том числе свежими овощами. Он всегда стоял на веранде, ожидая, когда Мойра выйдет и заберет еду.

Брэвис пробовал всё, что она готовила, но большую часть выплевывал в тазик, стоящий возле стола для этой цели. Правда, его аппетит не пострадал. Пока он ел, они с Мойрой ненароком слушали звуки, исходящие из глубин его тела.

Вскоре они совсем перестали разговаривать, разве что Мойра сама себе давала команды — например, говорила: «Сегодня вечером надо постирать все твое исподнее. И придумать новое блюдо, чтобы порадовать тебя, Брэвис, а то я совсем разучилась стряпать».

Тут Брэвис кивал, и его кивки были для нее как тысячи улыбок.

— Тут лучше, чем там, где ты был? — допытывалась Мойра, почти срываясь на крик.

Брэвис смотрел на ее рот — точнее, на подбородок. Она повторяла вопрос. Словно откликаясь, шум его тела нарастал.

Они стали выходить в сад, и он наклонялся, собирал семена черной настурции и держал в руках. Ночью, когда ему надоедало сжимать туалетную бумагу, он играл с семенами.

Однажды они лежали рядом во мраке, и Мойра громко заговорила. Она спала так же мало, как Брэвис — в сущности, вообще не спала. Заговорила она так громко, что ветер унес ее слова через окно во двор:

— Брэвис, меня ругают за всё. А я жалею лишь об одном: что не смогла забрать тебя раньше. Слышишь? Только это и надо было сделать, только это…

Поделиться с друзьями: