Множество жизней Элоизы Старчайлд

– Я принесу его, – вызвался Жак-Этьенн.

Ее отец разговаривал со священником. Он размахивал рукой. Возможно, рассказывал священнику о звездах.

Ее матери нигде не было видно.

– Я сама, – сказала Элоиза. Семнадцатилетняя Элоиза. Спелый плод, сентябрьская виноградина, которая только и ждет, чтобы ее сорвали.

Он придержал для нее двери церкви.

Кровь Элоизы была исполнена греха. И она буквально чувствовала, как ее сердце заражает этим грехом весь организм.

В церкви никого не было. Только она. И Жак-Этьенн. И Христос на кресте. И огонь в глазах Жака. И непреодолимая тяга.

Третья скамейка от алтаря. Ровно посередине ряда – там, где она сидела. Это было ее место с тех пор, как она стала достаточно взрослой, чтобы не сидеть на руках у матери.

Галлея Гашек толкает высокую дверь. Луч солнечного света проникает через восточное окно апсиды.

– Есть здесь кто-нибудь? – спрашивает она. Ее голос отдается эхом и впитывается в каменные стены. – Кто-нибудь?

Никого.

Ряды скамеек стоят точно так же, как и тогда, когда Элоиза и Жак-Этьенн дерзнули остаться в церкви наедине. Первый. Второй. Третий. Ее каблуки стучат по каменному полу. Она останавливается с краю ряда.

То же самое сделала Элоиза. Она встала у одного края скамьи, Жак-Этьенн – у другого.

– Я не вижу вашего зонтика, – сказал Жак.

– Возможно, он остался под сиденьем, – прошептала она. Она точно знала, где зонтик. Она сама его туда спрятала. Ее сердце чуяло, что этот момент настанет.

И вот они вместе двинулись вглубь ряда, он с севера, она с юга, и посередине они встретились в месте, где свет полуденного солнца сиял на них свыше, как небесное предостережение. Они вместе наклонились, чтобы заглянуть под скамью, как будто зонтик был единственной причиной, по которой они там находились, он – в своем роскошном камзоле, и она – в воскресном платье, пахнущем сиренью, и их лица оказались так близко друг к другу, что она чувствовала отражавшийся от его кожи солнечный свет.

И тогда он прошептал:

– Если я поцелую вас здесь, перед лицом Господа, буду ли я проклят навеки?

Двести восемьдесят пять лет прошло с тех пор, как она услышала эти слова. Галлея осторожно пробирается вдоль ряда сидений, а затем, поскольку она одна в церкви, опускается на колени. Как давно она в последний раз молилась?

Она закрывает глаза. Молитва не приходит. Возможно, это и есть то проклятие, которого боялся Жак.

Шум заставляет ее вздрогнуть и выводит из задумчивости. Она оборачивается.

В глубине церкви стоит пожилая женщина в черном войлочном пальто и платке из серого хлопка. Она вошла через дверь? Галлея ее не слышала.

Несколько секунд они изучают друг друга. Сердце Галлеи бьется неестественно быстро.

Затем женщина говорит по-французски, и ее голос наполняет церковь и эхом отражается от стропил.

– Если я поцелую вас здесь, перед лицом Господа, – говорит она, – буду ли я проклят навеки?

– Если вы будете прокляты, – отзывается Галлея, и слова всплывают из самых недр ее памяти, – то будем же прокляты вместе.

Наступает кратчайший момент тишины.

– Что под сиденьем? – спрашивает женщина. Она все еще неподвижно стоит в глубине апсиды.

– Бумажный зонтик, – неуверенно отвечает Галлея. Почти шепчет.

– Проверьте.

Галлея шарит под сиденьем, и ее пальцы натыкаются на предмет.

– Зонтик? – с трудом выдавливает она из себя. Она вытаскивает зонт и держит в ладонях так, словно от любого лишнего прикосновения он может рассыпаться в пыль. Старинная вещь, хрупкая. Бумага с возрастом потемнела и иссохла.

– Если вы его откроете, – спрашивает женщина, – то какой рисунок увидите?

Она смотрит на Галлею не мигая.

– Птиц, – отвечает Галлея. Изумрудно-зеленых с золотом певчих птиц. Осторожно, как только может, она выдвигает бегунок, и спицы старинного зонтика раздвигаются, словно бабочка расправляет крылья.

– Пожалуй, после этого я просто обязана тебя поцеловать, – говорит женщина.

– Пожалуй, так и есть.

Ее зовут Камилла. У нее осунувшееся лицо, изборожденное глубокими морщинами. Белые от седины волосы. Но в ней сохранилось еще что-то от Элоизы. От Сильвии. Они сидят на скамейке у церкви с видом на панораму города, открывающуюся за рекой и деревьями. Пахнет свежевыпеченным хлебом. Где-то смеются дети.

– Расскажи мне свою историю, – просит Камилла. Они сидят очень близко.

– Ты никуда не торопишься? – спрашивает вместо ответа Галлея, и они смеются. Им ли не знать, что минувшие столетия перегрузили их историями.

Их плечи соприкасаются.

– Почему ты так долго ждала?

– Чтобы отправиться за сокровищем? Никак не представлялось удобного случая. Я бежала от Наполеона в Зальцбург. Я крупно насолила одному генералу дивизиона в Дижоне, так что пришлось держаться подальше от города. А в следующей жизни я вышла замуж за венского врача, который не верил моим рассказам; а потом я жила в Лондоне, а потом в Нью-Йорке, а когда в 1898-м я приехала в Париж, я не нуждалась в деньгах, а к тому времени, когда стала нуждаться – другая я, разумеется – началась война. И я оказалась по ту сторону железного занавеса.

– Боже правый.

– Но в 1980 году я сбежала. Точнее, моя бабушка Катя сбежала. Она перелетела через австрийскую границу на воздушном шаре.

– Однако, – впечатляется Камилла. – Это, наверное, было непросто.

– Да, непросто. – Она помнит, как разжались Катины пальцы, отпуская веревку. Она помнит падение в темноту. – Но, так или иначе, это было в 1980-м – именно тогда бабушка нашла записку Сильвии.

– И она не приехала, когда комета прилетала в 1986 году?

– Приехала. Она была здесь со своим мужем, они ждали в машине. Она тогда была беременна. И вот, пока они ждали, у нее начались схватки, и муж отвез ее в больницу. Ровно в тот час, когда она должна была быть здесь, в церкви, она рожала мою мать.

– А-а. – Камилла понимающе кивает. – У нас есть привычка появляться на свет во время визита кометы.

– Мы знаем.

Они сидят и смотрят на город.

– Зальцбург. Лондон. Нью-Йорк. Ты прожила столько интересных жизней, – говорит Камилла.

– Да. Не всегда счастливых. Но точно не скучных.

– В течение трех недель 1830 года, – начинает свой рассказ Камилла, – Шато-Монбельяр-ле-Пен пустовал. Бурбоны выставили его на продажу. Король Карл, этот глупый осел, растранжирил всю казну. Поместье было продано за смехотворно низкую сумму одному виноделу из Макона. Но пока оно пустовало, Сильвия подкупала стражников, и каждую ночь в течение девятнадцати дней, с трех часов до пяти утра, она и ее дочь Луиза методично извлекали из колодца все, что там хранилось. – Она кивает головой и удовлетворенно улыбается. – Они утрамбовывали сокровища в винные бочки – не в маленькие рундлеты, а в огромные баррики [39] , куда помещалось намного больше. Но они были слишком велики в диаметре и не пролезали в шею Нептуна. Луиза спускалась в колодец с дюжиной корзин; там она наполняла их и привязывала к веревке. Сильвия поднимала корзины наверх, ссыпала их содержимое в бочки и заколачивала бочки гвоздями. Они жили на винограднике близ Фене – достаточно близко к поместью, чтобы возвращаться домой до рассвета и не вызывать ни у кого подозрений. Никто не знал настоящего имени Сильвии. Это было небольшое хозяйство всего на пять тысяч виноградных кустов. Денег едва хватало, чтобы прокормить семью. Но там был дом с глубокими винными погребами. Они наполнили девяносто три бочки сокровищами Жана Себастьена, а потом наполнили этими бочками погреба.

39

Рундлет – архаичный тип винного бочонка объемом 68 л; баррик – бочка для вызревания вина объемом 225 л.

– Девяносто три бочки!

– Даже Элоиза не догадывалась о том, сколько на самом деле там было богатств. Жан Себастьен наполнял свою сокровищницу в течение многих лет. Возможно, он начал свозить туда фамильное золото вскоре после взятия Бастилии. Как бы то ни было, Сильвия и Луиза каждую ночь приезжали в поместье незадолго до трех часов ночи на телеге с пятью пустыми бочками, а утром, еще до первых петухов, уезжали с полными.

Галлея тихонько качает головой.

– Вот так история.