Молох морали

– - Ну, шутишь, - провоцируя Деветилевича, усмехнулся Дибич, - он разве что Климентьевой нравится.

На скулах Деветилевича заходили желваки.

– - Гадина...
– словарный запас Аристарха в моменты озлобления богатством не отличался, Дибич давно заметил это и сейчас ничуть не удивился.

Дверь скрипнула в петлях, на крыльце в ночи возник Павлик Левашов, в криво падающем оконном свете больше чем когда-либо похожий на перевёрнутую пентаграмму, лицо его уподоблялось козлиной морде, но он вступил в тень и всё пропало. Левашов плюхнулся на скамью рядом с ними.

– - Как же осточертели эти реформаторы, - тихо и зло бросил он, - Лариоша поминутно теряет очки и забывает застегнуть пуговицы на ширинке, Лаврушка жрёт, едва дорывается до стола, как Пантагрюэль, Лёнечка ради десяти тысяч на лягушке жениться согласился, Серёженька два и два с трудом после университета складывает, а все туда же - строить новый мир!

Деветилевич кивнул.

– - Да уж, всемирные устроители человечества...

Дверь снова хлопнула. Сергей Осоргин никогда не придерживал за собой двери. Сейчас он, едва разглядев в темноте Деветилевича, обратился прямо к нему, игнорируя остальных:

– -А что, этот барин, ты говоришь, смельчак? Умеет рисковать жизнью?

Левашов скривил губы, но промолчал. Деветилевич, тоже немного поморщившись, ответил Осоргину:

– -Скорее, я сказал бы, что ему нравится убивать, Серж, - Деветилевич загасил сигарету, - хоть сам он никогда никого не вызывает. Но несколько раз, будучи вызван, хладнокровно подставлял лоб, - Деветилевич с трудом сглотнул слюну, - однажды он как раз говорил секунданту, чтоб готовил лошадей. Тут и пальнул, не глядя. Попал в сердце. У него дурная репутация.
– Тут Деветилевич усмехнулся.
– Да ты, чай, не вызвать ли его решил? Не глупи.
– В голосе Аристарха мелькнула нескрываемая насмешка.

Осоргин промолчал.

Дибич решил, что делать ему тут нечего. Он поднялся, дружески распрощался с приятелями, и направился к себе на Троицкую. Проходя мимо чалокаевского дома, остановился. Его удивило, что в окнах не было света: спальня Нальянова с тяжёлыми тёмно-зелёными портьерами - не была освещена, горели лишь розовые окна - явно женского будуара. Однако загадка разрешилась быстро. Из темной аллеи у дома показались две тени. Нальянова Дибич узнал сразу. Напрягся, рассматривая высокую женщину в чёрном платье, и тут чертыхнулся про себя. С Нальяновым шёл монах Агафангел. Видимо, Нальянов нагнал его дорогой.

Дибич удивился ещё и тому, что оба явно никуда не торопились, шли не таясь, то и дело останавливаясь, оживлённо жестикулируя. Их силуэты отбрасывали в свете фонарей длинные тени на цветочные клумбы.

Дибич прислушался. Говорил Нальянов.

– - На первый взгляд, Бог превосходит всё бесконечное, а наш разум может познать Бога, следовательно, он может познавать и бесконечное. Но это - иллюзия, отец Агафангел. Бог бесконечен как форма, не ограниченная материей, а в вещах материальных бесконечным называется то, что не имеет ограничения. Форма познаётся, а материя без формы не познаётся, стало быть, материальное бесконечное не познаётся. Формальное бесконечное, Бог, сам по себе познаваем, но для нас Он непознаваем, - вследствие ущербности нашего разума, приспособленного к познанию материального. И потому мы можем познавать Бога только через Его проявления, но не можем лицезреть Бога в Его сущности.

В ночи послышался голос Агафангела.

– - Но мы способны к познанию различий и количества, количество же, например, чисел, бесконечно. Вот вам и возможность познавать бесконечное.

– - Нет, - серьёзно возразил Нальянов.
– Бесконечное не может познаваться, если не перечислены все его части, а это невозможно. Ведь после восприятия максимального количества бесконечного можно всегда принять и нечто сверх него. И если даже признать новомодную придурь, что разум есть бесконечная способность к познанию, то надо возразить, что способность пропорциональна своему объекту, и разум должен так соотносился с бесконечным, как соотносится с ним его объект. Но среди материальных вещей не обнаруживается бесконечного, и поэтому разум никогда не может помыслить столь многое, чтобы он не мог помыслить затем ещё большее. Таким образом, наш разум может познавать бесконечность только потенциально.

Бартенев засмеялся и поднял ладони вверх.

– - Сдаюсь. Если такой схоласт начнёт рассуждать...

Нальянов усмехнулся, авторитетно поднял палец вверх и сказал:

– - В давние времена папа Бонифаций Восьмой объявил войну могущественному роду Колонна, жившему в Пенестрино. Бонифацию не удалось взять его силой, и тогда он призвал францисканского монаха Гвидо да Монтефельтро, обещал открыть ему двери рая и отпустить грехи, если тот даст совет, как победить Колонну. Тот дал лукавую рекомендацию обещать Колонне полное прощение, если они уступят Пенестрино, потом сровнять замок с землёй, а после - изгнать род из Рима. Папа так и поступил. У Данте лукавый францисканец попадает в ад. Чёрный херувим счёл, что, несмотря на обещанный папой рай, Гвидо должен получить, по лукавому совету своему, ад, и говорит ему: "Forse tu non pensavi, ch'io loico fossi?", дескать, "А ты не думал, что я тоже логик?" - Нальянов усмехнулся, - вот и я тоже всегда боюсь услышать это от чёрта.

– - С чего бы?
– усмехнулся монах.
– Вы же ничего не проповедуете, не интересуетесь преступлениями, не волочитесь за женщинами и не верите в народное счастье. Лукавых советов тоже не даёте. С чего бы вам беспокоится?

– - Из-за недостатка логики, отец Агафангел.

Бартенев повернулся к нему, долго смотрел в лицо, потом странно смущаясь и отворотив глаза от собеседника, точно про себя пробормотал: "Мне померещилось, что у вас совсем не логики недостаток"

– - Конечно, грехи мои явны, - Нальянов рассмеялся.
– Окромя гордыни бесовской, грешен всем набором барским - от безделья и лени до уныния.

Бартенев, раз подняв глаза на Нальянова, тут же и опустил их.

– - Я вам не духовник. Но, хоть и умны вы пугающе, кажется, несчастны очень, - он умолк, заметив, что Нальянов отшатнулся.

Монах стал торопливо прощаться. Нальянов, как заметил Дибич, на прощание взял благословение, а после, не глядя на монаха, медленно пошёл к дому.

Дибичу не понравился услышанный разговор - и какой-то схоластической дидактичностью, и своей неотмирностью, и тем, что Нальянов был столь красноречив не с ним, а с монахом. Он поймал себя на том, что едва ли не ревнует. И бунтовало не самолюбие - снова заныло сердце. Он вышел из тени, шаги его зашуршали по гравию, и Нальянов, уже севший на скамью у входа, обернулся.

– - А, Андрей Данилович!
– он поднялся навстречу Дибичу.

– - Не знал, что вы с монахом-то знакомы.

Нальянов вдруг подался вперёд.

– - Агафангел? Вы его знаете?

Дибич кивнул.

– - Конечно. Учились вместе. Безумец. Загубленная жизнь. Сын Гордея Бартенева, богача-промышленника. Способности к математике, физике. Ему прочили блестящее будущее - и вот, всё насмарку. Богоискатель... Он служит в Павловске.

– - Григорий Бартенев, - пробормотал Нальянов, кивнув, и продолжил, резко меняя тему, - ну, и объясните теперь, Бога ради, смысл вашего красноречивого взгляда. Зачем вам пикник у Ростоцкого, точнее, зачем вам на оном увеселении я?

Дибич сел на скамью.

– - Честно? Я заинтересовался иррациональными вещами, а именно - вашим колдовским обаянием, и хочу попытаться разложить его на составляющие. Проанализировать.

Нальянов расхохотался, хоть и негромко и не очень-то весело.

– - Объектом разума может быть только рациональное, дорогой Андрей Данилович, - заметил он.
– Иррациональное же непознаваемо по определению. Его можно ощутить, но это, мне казалось, не про вас.

– - Господи, вы отказываете мне в способности чувствовать?
– удивился Дибич.