Молох морали

– Поклянись Богом и жизнью, что ты ни при чём, - он заметил движение брови Юлиана и резко добавил, уточнив, - моей, моей жизнью поклянись.

– Клянусь, - веско отрубил Юлиан и, заметив, как смягчилось и оттаяло лицо Валериана, ядовито добавил, - это каким же Каином ты меня считаешь, а?

Но Валериан только покачал головой.

– Прости, ты напугал меня.

Юлиан сразу заметно расслабился.

– Полно, чего уж там. Пошли делом заниматься. О, мой дорогой Андрэ приходит в себя.
– Дибич и вправду зашевелился.
– Где коньяк?

– У тебя в левом кармане.

– А, ну да, вот он...

Дибич действительно пришёл в себя и чуть поднял голову. Он уже некоторое время назад начал воспринимать и слышать, увидел братьев Нальяновых, слышал их разговор, потом оба подошли к нему. Но сил подняться не было. Он ощутил на губах обжигающий вкус коньяка, с помощью Валериана сумел сесть на траве. При этом Юлиан Нальянов не стал, к удивлению Андрея Даниловича, глумиться над его состоянием, а, напротив, вынув из кармана большую лупу в золотой оправе, начал внимательно изучать шею утопленницы и сновал вокруг трупа.

– Странно, - отрывисто бросил он наконец.
– Очень странно...

– Вы...
– Дибич внимательно слушал Нальяновых, - вы полагаете, это самоубийство?

– С чего бы, дорогой Андрэ?
– продолжая осматривать тело, спросил Юлиан.

– Она... она любила вас, а вы отвергли её.

– И что?

Дибича снова разозлило, что "холодный идол морали" даже не считает нужным отрицать любовь к нему убитой.

– Это вы виноваты в её смерти. Вы...

Это обвинение ничуть не задело "холодного идола морали".

– В её смерти равно можно обвинить и вас: случись всё, как вы хотели, девица была бы вами обесчещена и, поняв, что обманута, вполне могла прыгнуть в пруд. Но я вас не обвиняю. Я ведь тоже логик. В смерти её виновен тот, дорогой Андрэ, кто затянул на её шее шарф и столкнул с моста в воду.

– Что? Шарф?
– Дибич бросил растерянный взгляд на труп.
– Какой шарф?

– Розовый, шёлковый, он затянут сзади на один узел. Судя по тому, что наша Офелия...- Он осёкся, бросив взгляд на Дибича, и перешёл на сухой тон полицейского чиновника: - Судя по тому, что на жертве преступления платье цвета чайной розы, можно предположить, что шарф тоже принадлежал ей. Кажется, она приехала в субботу именно в этом платье, и шарф держал шляпку на ветру. В это утро он, возможно, был обвязан вокруг горла, и убийца, зайдя за спину жертвы, стянул узел до предела, а потом столкнул задохнувшуюся девушку с мостика.

Дибич, преодолевая страх и отвращение, присмотрелся к трупу и понял, что Нальянов прав, просто сам он не разглядел шарфа.

– Так она... её убили?

– Разумеется, убили. Наш маньяк трепетно выбирает мосты над вешними водами, а вот методы удушения разнообразит, - кивнул Юлиан.
– При этом я рад, что у вас снова безупречное алиби, дорогой Андрэ. Мой камердинер может свидетельствовать, что вы всё утро прохрапели в спальне. Я тоже вас слышал.

Подошли Вельчевский, слуги с носилками, бледная, как смерть, Белецкая и представительный мужчина из городского Правления. Надежда Андреевна ринулась к погибшей племяннице и зарыдала в голос, у Дибича снова начала кружиться голова, он хотел было сказать Нальянову, что пойдёт к дому, но обнаружил, что обоих братьев у пруда уже нет.

Тогда он сам, несколько раз сбиваясь с главной аллеи на боковые и выходя к ограде парка, побрёл на удачу и наконец увидел за деревьями белые стены дома. На пороге его встретила мрачная Чалокаева, и Дибич сразу понял, что она уже знает от племянников о происшествии.

Сами же племянники снова поразили Дибича: младший согревался в горячей ванной, поставленной прямо в малой гостиной, а старший возлежал рядом - на небольшом диванчике с гитарой, и мерно перебирал струны. Выходившая мелодия была наглой импровизацией: Гуно кривлялся, Мефистофель пел "Камаринского", а откуда-то сбоку почему-то зловеще проступали такты "Коробушки"

– The fair Ophelia! Nymph, in thy orisons be all my sins remember'd, - промурлыкал гитарист напоследок.

Дибич снова рассердился, но он был слишком обессилен, чтобы вспылить. По счастью, заметив его, Нальянов отложил гитару.

– О, дорогой Андре, это вы. Вам бы поспать, вы плохо выглядите.

– А вам совершенно всё равно, кто убил девушку?
– не отвечая, спросил Дибич Нальянова.

– Ну, с чего это вы взяли?
– чуть подняв соболиные брови, осведомился Юлиан.
– Или, чтобы вас успокоить, я должен поминутно выражать вслух беспокойство? При этом я не совсем вас понимаю, дорогой Андрэ. Откуда эти обвинительные нотки в вашем голосе? Вообразили себя прокурором? С чего бы?

– Вы разговаривали с ней вчера после убийства Шевандиной! Вы сами признались!

– Не признавался, - покачал головой Нальянов, - а просто сказал. И что? Да, вчера вечером, заметив меня у дома на скамье, она подошла и заговорила со мной. Но подошла княгиня Белецкая, прервала нашу беседу и увела племянницу в дом. В это же самое время меня позвал в дом брат: тётя хотела, чтобы я поиграл ей. После этого Лидия Витольдовна распорядилась запереть все двери в доме и велела Силантию и Семёну-дворнику охранять дом. Убийцу боялась. Я же лёг в спальне брата в половине одиннадцатого и проспал до девяти утра сном праведника. Нас обоих разбудил Вельчевский.

– У вас нет сердца. Вы -- не человек,- зло бросил в лицо Нальянову Дибич.

– Я уже говорил вам, чувствительность - не преимущество, а слабость духа - не достоинство. Идите спать, вы же с ног валитесь.

Дибич неожиданно точно ощутил вязкую сонливость и тянущую боль в сердце. Он подумал, что спорить с "холодным идолом морали" бессмысленно, пошёл к себе в комнату и, едва прилёг, провалился в сон.

За окном совсем стемнело. В третий раз за день полил дождь, на сей раз - затяжной и сильный. Юлиан заставил брата выпить ещё один бокал коньяку, Лидия Витольдовна, вернувшись со двора, со злостью захлопнула двери.

– Совсем помешалась Надька, ей-Богу! Кричит, что это всё из-за тебя, Жюль. Как так можно?
– С Надеждой Белецкой Лидия Чалокаева не ладила никогда, и истерические вопли княгини, её обвинения в адрес собственного обожаемого племянника не могла не воспринять в штыки.

– У неё горе, - меланхолично сказал Юлиан, наигрывая моцартовский "Реквием".

– А ты, что, племянницу её близко знал?
– подозрительно спросила тётка.

Юлиан поднял глаза и лучезарно улыбнулся.

– Нет, близко не знал.

– А эту... шевандинскую девицу?

– Эту знал, - рассмеялся Нальянов.

Валериан покачал головой. Глаза тётки блеснули.

– А что же она в смерти этой Анастасии тебя не обвиняет, а в смерти её Ленки, получается, ты виноват? Кричит, что ты её с ума свёл? Ловеласом обозвала...

– Она не так уж и не права, - пальцы Юлиана, пробежав по клавишам, вызвали к жизни кривляющуюся мелодию чардаша.
– Ловелас не тот, в ком женщины пробуждают страсть, а тот, кто пробуждает страсть в женщинах. Это мужчина, которому женщина не может и не хочет сопротивляться. Но мужчина охладевает к женщине, которая слишком сильно его любит и не ценит тех, кто не сопротивляется. Видимо, с сердечными чувствами дело обстоит как с благодеяниями: кто не в состоянии отплатить за них, становится неблагодарным. Но в смерти Климентьевой я неповинен ни сном, ни духом. А где Вельчевский?