Московские каникулы

– Восстановить паспорт – это же целая история, это же долго. Если бы я нашел вора – я бы его обнял…

Лучана не дала Грише договорить:

– Лучше обними меня и…

– И! – повторил Гриша, потому что понял, что надо делать.

И они начали целоваться. Они шли по улице и целовались. Они останавливались и целовались. Они переходили дорогу и целовались, невзирая на такую мелочь, как автомобили, которые надвигались на них с угрожающей скоростью. Они целовались практически без перерыва. Дорога до дому, как предупреждал Гриша, была долгой, и сейчас им это нравилось.

Они целовались, не замечая прохожих, которые глазели на них, как на ненормальных. Гриша забыл, что он босиком. Лучана не заметила, что плед сполз, волочится по тротуару и вид у нее, у Лучаны, – более чем откровенный. Они целовались и были счастливы. Человек создан для счастья, как птица для полета. Это написано давно, это очень давно написано хорошим писателем и хорошим человеком по фамилии Короленко, и это святая правда.

Когда добрались до Гришиной комнатушки, ее хозяин сказал:

– Нам надо срочно опохмелиться…

– Я не знаю, что это значит – хмелиться…

– Это значит – немедленно хорошо принять, а то мы оба схватим воспаление легких!

– Ну и прекрасно – будем лежать рядом! – высказалась Лучана. – И еще я бы выпила кофе, которого нет!

– Уже есть! – гордо сказал Гриша. – Я пошел на кухню варить кофе, и я ведь гулял босой…

– Разве? Я не заметила.

– Заодно помою ноги.

– Кто бы спорил, – улыбнулась Лучана. – А я пока покормлю Сюрприза. У нас есть чем?

– У нас есть, – Грише особенно понравилось, что Лучана сказала «у нас», – вон, на столе, сардельки…

Вчера Сюрприз уже ел сардельки, что не помешало ему наброситься на них сегодня с завидным аппетитом.

Гриша сварил отличный, крепкий кофе, Гриша пожарил яичницу с ветчиной, Гриша пожарил тосты, и Гриша налил вина по чуть-чуть, по капелюшечке. Они выпили по чуть-чуть, они умяли яичницу, они поели горячие тосты, намазывая их маслом, а сверху джемом. Они ничего не говорили друг другу. Бывает, когда слова – помеха, когда молчание дорогого стоит. Сейчас оно стоило очень дорого и в свободно конвертируемой валюте.

Гриша дожевал тост, порывисто поднялся со стула, шагнул к шкафу и вынул из него гитару.

При виде гитары Лучана поперхнулась, что-то съестное застряло у нее в горле. Гриша, как водится, похлопал Лучану по спине, и съестное благополучно миновало горло. Однако Лучана не могла смотреть на Гришу. Ее давил смех.

– Ты что? – удивлялся Гриша. – С чего это ты?

– На меня иногда находит, – с трудом проговорила Лучана, – не обращай внимания!.. Ты играешь на гитаре?

Она заставила себя поглядеть на Гришу невинным взором, будто бывшая Гришина жена не посвящала ее в тайны его сексуальных привычек.

– Да так, – Гриша небрежно перебирал струны, – немножко бренчу. Я даже рискну тебе спеть!

– Ну? Ты и поешь тоже? Этого я никак не ожидала! У тебя есть голос? – Лучана сдерживалась изо всех сил, чтобы снова не расхохотаться.

– Чего нет, того нет, – откровенно признал Гриша, – просто у меня сейчас душа поет!

– Слушаем душу! – сказала Лучана.

Гриша тронул гитару и запел. У него обнаружился симпатичный, с легкой хрипотцой голос. Если б он вышел на эстраду, где у большинства певцов вообще нет никакого голоса, то имел бы успех. Сейчас он пел что-то манящее и кружащее. Слова и музыка – они притягивали, заманивали, они жаловались, просили сочувствия и объяснялись в любви…

Если в городе твоем снег,Если меркнет за окном свет,Если время прервало бегИ надежды на апрель нет,Если в комнате твоей ночь,Притаился по углам мрак,Нету сил прогнать его прочь,Позови – я скажу, как…За облаками поверх границВетер прильнет к трубеИ понесет перелетных птицВдаль от меня к тебе…

Лучана забыла обо всем на свете. Забыла про Венецию и Рим. Забыла о том, что сидит в кресле с потрепанной обивкой, что комната маленькая, забитая случайными вещами, за окном доживает век старое, чахлое дерево, из-за стенки доносится звук телевизора, у ног лежит дворняга, совсем недавно была чужая, а сейчас своя, родная… А Гриша пел:

А над городом живет Бог,Сорок тысяч лет, и все сам.И конечно, если б он смог,Он бы нас с тобой отдал нам!И сойдет с его лица тень,И увидит он, что я прав,И подарит нам один деньВ нарушение своих прав…

Гриша еще раз пропел первый куплет, замолчал, Лучана тоже молчала. Потом Гриша сказал:

– Есть паспорт, нет паспорта, ты ведь все равно уедешь… – Это не был вопрос, так, невеселые мысли вслух.

– Уеду!

– И больше не приедешь! – Тоже не вопрос, тоже мысль вслух.

– Не надо, прошу! – взмолилась Лучана и, чтобы переменить тему, сказала и испугалась того, что сказала, вдруг спросит – откуда она про это знает: – Ты сам сочиняешь песни?

Он, слава Богу, не спросил, и, следовательно, она не выдала бывшую жену.

– Бывает, сам, но это не моя песня, это Андрей Макаревич, слыхала о нем?

– Только что, да, услышала.

Гриша думал все о том же, не мог о другом:

– Зачем ты свалилась с неба мне на голову?

– А ты зачем подставил голову?

– Но раз ты с неба, – задумчиво произнес Гриша, – может, это предначертано?

– Я тоже так думаю… – Лучана положила Грише обе руки на плечи, они снова принялись целоваться, а потом…

Потом собака застенчиво отвернулась, а Гриша признался:

– Только сейчас я понял, как я тебя люблю!

– А мне кажется, – тихонько сказала Лучана, – что я люблю тебя давно-давно…

День за окном потихоньку клонился к вечеру, и тени на улицах становились длиннее.

Собака напомнила о своем существовании, подошла к подоконнику, встала на задние лапы, передними уперлась в подоконник и жалобно тявкнула.

Лучана вздохнула:

– Единственное, что мне не нравится в собаках, так то, что их надо выводить!

– Намек понял, хотя мне совсем не хочется вставать, но надо!

Гриша выбрался из-под одеяла.

Пес тотчас подскочил к нему и в преддверии уличных радостей весело запрыгал.

Гриша поспешно одевался. Не удержался и хитро сверкнул глазами: