Москва алмазная

Познакомились мы года за два до этого в этих же селигерских местах, пересекаясь друг с другом в разных туристских компаниях. Позже образовали свою. Точнее, с последней зимы, потому что кроме рыбалки и лодок сошлись еще на одном общем интересе. На банном.

Ходили мы всегда в Ямские. Хорошие были бани и не очень популярные. Поэтому доступные вполне. Билеты покупались на два первых утренних сеанса, в субботу. По очереди устанавливался дежурный, который на полчаса раньше и отправлялся на «Сокол», чтобы занять очередь в пивбар «Белые ночи». Неплохое было место, пока демократия в России не победила окончательно. Там, за пивом, мы и вели нехитрые интеллигентские разговоры, узнавая понемногу друг друга.

Мне как журналисту чаще приходилось открывать рот в связи с происходившими тогда в стране событиями – естественная черта профессии. Миша и Анатолий оба работали в закрытом КБ. Оба инженеры-физики с дипломами МИФИ. Андрей, некоторое время, оставался загадкой.

То есть вообще-то мы знали, что он закончил Истфак МГУ, и культура из него что называется «перла». Вскоре узнали, что он не совсем историк. На этом факультете существовало еще и искусствоведческое отделение. Но вот с местом его работы вопрос оставался туманным. Вроде бы экспертиза, а где, чего, ясно не было. И раскололся он только тогда, в июле, у ночного костра.

Помнится, я что-то сказал в очередной раз про КГБ, которое часто в это время склонялось в открытую, и всегда в негативе.

– А знаете, ребята, – меланхолично проговорил Андрей, – я ведь именно там и работаю.

– Не вешай лапшу, искусствовед, – сказал Миша, – налей лучше людям по сорок грамм.

– Правда, ребят, и по званию я капитан. Майора, между прочим, жду.

– Слушай, кончай. Чего тебе вдруг вздумалось?

Андрей так же меланхолично пожал плечами и разлил по стаканам чистенькую.

Все взяли стаканы, но пить никто не стал.

– Ты что, серьезно? – после паузы спросил я.

– Абсолютно серьезно. Там же люди самых разных профессий служат.

– Вот это да! – Толя обалдело посмотрел на стакан. – Тогда надо совершенно срочно выпить. Мы тут всякое при нем плетем, а он, значит, оттуда. Выпьем, ребята, и подумаем – что с ним теперь делать. У меня семья, я на Беломорканал не хочу. А место здесь очень тихое. Твое здоровье, Андрюш.

И Андрей кое-что рассказал в тот вечер.

Странное ему было сделано предложение десять лет назад, когда он с отличием закончил МГУ и должен был поступать в аспирантуру. Попросили зайти в отдел кадров и познакомили со средних лет гражданским человеком, с которым разговор потом происходил наедине.

КГБ?… А причем тут он, искусствовед-историк?

– Постойте, постойте, – с улыбкой возразили ему в ответ. – Вы же о нас ничего не знаете. КГБ – это государство. Или, как мы говорим, – система. И в системе есть все. Вы думали только разведка и сыск? Напрасно, впрочем – типичное обывательское представление. А предметами искусства, которые ходят в криминальном мире и контрабандой вывозятся на Запад, кто должен заниматься? Мы, разумеется. Вы знаете, какие коллекции находятся в частных руках? эрмитажи и лувры. А ювелирные изделия, которых нет у рокфеллеров и фордов? Вам об этом на лекциях не рассказывали. Да вы знаете ли, какое количество ценностей находится в закрытых запасниках? И можете никогда не узнать о многих шедеврах, так уж складывается жизнь, политика… Конечно, нам известно, что вы хотите в аспирантуру. Но к чему эта мышиная возня. Диссертацию вы и у нас сделаете, и более интересную. Научный рост – в системе – всячески приветствуется. Аспирантская стипендия – девяносто рублей? А двести двадцать лейтенантских – это несколько больше, плюс некоторые льготы.

В общем, недолго мучилась старушка. К тому же, сказанное оказалось правдой.

– Так стало быть, сам ты никого не арестовываешь? – заключил Михаил. – Фу, отлегло! Давайте, мужики, еще по сорок грамм.

С тех пор Андрей стал откровеннее. Но не по содержанию, а по тону разговора.

В КГБ пришел Бакатин и заявил, что пришел туда, чтобы уничтожить эту организацию. Конечно, он высказался не именно так. Но в системе так это поняли. И наши политические высказывания при встречах вызывали теперь у Андрея ироническое поднятие бровей.

– Смотрите, ребята, как бы вся эта параша не опрокинулась на наши же головы.

– Свой ведомственный интерес, старик, защищаешь, – говорил ему я.

– Ну-ну, посмотришь.

И действительно, скоро увидели.

Миша и Анатолий работали, как я уже говорил, в оборонной науке. Теперь, как раз, нужно сказать – над чем.

Я как гуманитарий ничего не смыслю в физике и всяких волнах, поэтому о деталях мне говорить бесполезно. Суть, однако же, в том, что этими волнами можно просвечивать все на свете. И на больших расстояниях и на малых. И сквозь воду и сквозь стенки. И принципы этого волнового обнаружения вроде бы одни и те же. Другое дело – создание конкретных приборов и инструментов, здесь поле, которое еще пахать и пахать. И Михаил с Анатолием были в этом деле уже опытными специалистами. Оба – завлабы. А это, по тем научным меркам, немало значило. И как-то так стало получаться, что разговор об их работе с Андреем при наших встречах стал возникать все чаще. Он, как и я, в физике и технике почти не разбирался, но вопросы вдруг стал им задавать вполне конкретные.

Можно ли, например, обнаруживать пустоты в твердых средах? А какие при этом преодолеваются препятствия? По толщине, расстоянию? А техника какая для этого нужна? В портативном, например, исполнении?

Ребята охотно объясняли, рисовали какие-то схемы на бумажках. А я обычно в таких случаях потягивал пиво и не очень следил за разговором, поскольку не рассчитывал что-то понять, да и не очень интересовался.

Рождество, в конце девяносто первого, Андрей предложил отметить у себя. Жил он один, в однокомнатной квартире недалеко от метро «Калужская», где мы время от времени собирались на мальчишники, чтобы выпить в удовольствие и пожрать. Зарплата тогда еще позволяла нам покупать по такому случаю разносолы на Черемушкинском рынке и запускать в духовку баранью ногу или гуся. И пока основное блюдо доходило там до кондиции, мы, как водится, разминались под салат, острый перец и квашеную капусту.

– Махнем, ребята, по первой за уходящий год, ну его в болото, – предложил в этот раз Андрей. – И одна идейка есть до гуся, чтоб на чистую голову.

Махнули… а потом намахались так, что Миша с Анатолием остались у Андрея ночевать, а я на следующее выходное утро был вызван по телефону, чтобы поправиться и все как следует обсудить. По-серьезному.

Сталин и Иван-Грозный

Война поукротила Сталина и отвлекла от многих затей с переселением народов и от внутренней тасовки руководящих кадров. И в первые послевоенные годы он еще только очухивался. К тому же, внимание уходило на новую Европу, создание стран-сателлитов. Требовалось единство и среди ближайших соратников. Хотя то, что он рано или поздно попробует до них добраться, понимали все: и Молотов, и Каганович, и, конечно же, Берия.

А группа Брынцалло продолжала существовать. Тихо, без особых наград и шума о ее работе. Сам начальник группы за семь лет поднялся в звании только на одну ступеньку – стал подполковником – и по части орденов-медалей ее сотрудники шли позади многих. Не выпячивались, короче говоря.

Диверсии в московских подземельях после сорок третьего года уже не наблюдались, и формально группа занималась профилактикой. Если так можно выразиться – блюла.

Оживление в ее работе обнаруживается в конце сорок седьмого года, когда Сталин снова начал водить орлиным оком в поисках врагов народа и его собственных, личных. По части последних известно, что сталинский психоз на этот предмет в то время усилился. И ловкий Лаврентий сумел этим вовремя воспользоваться. Начал фабриковать ленинградское дело, окончившееся расстрелом едва ли не самого умного члена правительства того периода, председателя Госплана Вознесенского. И кроме того, Лаврентий «повернул Сталина лицом к евреям». До этого Виссарионыч, будучи внутри себя отпетым антисемитом, широкомасштабных кампаний против евреев, как таковых, не начинал. А с сорок восьмого года принялся вместе с Лаврентием всерьез на этот счет подумывать и для начала отодвигать от рулей Кагановича и его ближайших людей. И в это же самое время произошли серьезные изменения в жизни Брынцалло и его группы. Группа превратилась в отдел, а сам ее шеф получил полковничьи погоны. Но не это главное.

Если раньше группа просто жила своей малопонятной другим работникам жизнью, то новый отдел уже настолько обособился от всей Лубянки, что даже его отчеты перестали сдаваться в общий архив. И попали туда потом лишь небольшими своими фрагментами после исчезновения Берии.

Понять что-нибудь из этих писулек было очень сложно. И конечно, следователи по делу Берии и не пытались особо в них копаться. Но по прошествии сорока с лишним лет это удалось другому человеку.

Андрей понял немногое, но самое важное.