Москва и москвичи. Репортажи из прошлого

В восьмидесятых годах я был очевидцем такой сцены в доме Ромейко. Зашел я как-то в летний день, часа в три, в «Каторгу». Разгул уже был в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг в дверь влетает «кот» и орет:

– Эй, вы, зеленые ноги! Двадцать шесть!

Все насторожились и навострили лыжи, но ждут объяснения.

– В «Утюге» кого-то пришили. За полицией побежали…

– Гляди, сюда прихондорят!

Первым выбежал здоровенный брюнет. Из-под нахлобученной шапки виднелся затылок, правая половина которого обросла волосами много короче, чем левая. В те времена каторжным еще брили головы, и я понял, что ему надо торопиться. Выбежали еще человек с пяток, оставив «марух» расплачиваться за угощение.

Я заинтересовался и бросился в дом Ромейко, в дверь с площади. В квартире второго этажа, среди толпы, в луже крови лежал человек лицом вниз, в одной рубахе, обутый в лакированные сапоги с голенищами гармоникой. Из спины, под левой лопаткой, торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей не видал: из тела торчала большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка.

Убитый был «кот». Убийца – мститель за женщину. Его так и не нашли – знали, да не сказали, говорили: «Хороший человек».

Пока я собирал нужные для газеты сведения, явилась полиция, пристав и местный доктор, общий любимец Д.П. Кувшинников.

– Ловкий удар! Прямо в сердце, – определил он.

Стали писать протокол. Я подошел к столу, разговариваю с Д.П. Кувшинниковым, с которым меня познакомил Антон Павлович Чехов.

– Где нож? Нож где?

Полиция засуетилась.

– Я его сам сию минуту видел. Сам видел! – кричал пристав.

После немалых поисков нож был найден: его во время суматохи кто-то из присутствовавших вытащил и заложил за полбутылки в соседнем кабаке.

* * *

1902 год. Московский Художественный театр готовится ставить «На дне».

К.С. Станиславский, В.И. Немирович-Данченко, кое-кто из артистов и художник В.А. Симов решили совершить поход на Хитровку – «вздохнуть трущобным духом». Веду их в дом Степанова, в квартиру № 6 во дворе. Половину ночлежки за перегородкой занимают нищие, другую, просторную, с большим столом под висячей лампой, – переписчики пьес и ролей. Все это люди с прошлым, видавшие лучшие дни. Босые и полураздетые, они за этим столом и днем и ночью пишут, а получив деньги, в тот же день их пропивают. Выйти им и некуда, и не в чем.

За несколько дней до нашего похода я познакомился с одним гвардейским офицером, которого за его манеры звали «барин». Он убежал от богатых родных на Хитровку, но сохранил барские манеры, величавость и железное здоровье, хотя бывал пьян с утра до ночи и почти всегда наг и бос.

Нечто от него я увидел в Сатине на первом представлении пьесы Горького «На дне».

По установленному обычаю мы угощали хозяев. Водкой здесь торговала съемщица. Она подавала сивуху в толстых шампанских бутылках: они крепче, не бьются. Сивуху подавала для хозяев, а для нас – запечатанную бутылку смирновки и для всех – стаканчики зеленого стекла с толстым дном.

Вслед за нами в комнату набились любопытствующие босяки из соседних по коридору ночлежек. Из-за перегородки выглядывали раздетые нищие и нищенки.

Соседи тихо и покорно встали около дверей в надежде, что и им от богатых гостей стаканчик винца ощенится.

Среди толпы я узнал и нескольких «утюгов» – громил из трактира «Каторга». Они держались кучкой, изредка перешептывались и своими разбойными глазами расстегивали пальто гостей и заглядывали мысленно в наши карманы. Да и было чем им поинтересоваться. Изящный Немирович-Данченко блестел известной всей Москве бородой; щеголеватый Лужский положил руку на плечо давно не брившего усы и бороду старичка и внимательно слушал его рассказ об антрепренере Смолькове, у которого он служил в театре. Санин угощал босяков папиросами.

У стола – два самых высоких человека: один из них К.С. Станиславский, в хорошем пальто и мягкой шляпе, а другой, одного роста с ним, сложенный как Аполлон, но в одном нижнем белье… У левого рукава половина оторвана. Бородка, красиво лежащие усы, белые руки, и на левом мизинце – длинный холеный ноготь. Это «барин», бывший гвардейский офицер. Он обратился к гостям с приветствием. Красиво грассируя, он говорил о том, что вы, мол, с театрального олимпа спустились в нашу преисподнюю; что и вы и мы служим одному и тому же делу, великому искусству: вы – как боги, а мы – как подземные силы; и мы и вы – одинаково – люди театра.

Красивым жестом он поднял налитый сивухой стакан, сделал им приветственный полукруг, хлопнул его залпом и с легким поклоном щелкнул опорком, как привык когда-то щелкать шпорами. Надышали, накурили. Становилось жарко. За столом, под лампой, Симов рисовал с кого-то карандашом портрет. Над ним в несколько рядов, налезая друг на друга, склонились любопытствующие.

Бутылки с водкой гуляют по рукам. Разговор шумнеет. За столом начинается спор – критикуют рисунок Симова.

«Барин», уже подвыпивший, рисуется перед Константином Сергеевичем своими лохмотьями. Слышны его отдельные фразы:

– Настоящая жизнь здесь. Ничем не стеснять ни себя, ни других.

А вокруг Симова спор разгорается все сильней и сильней.

– Гляди, Фомка, чего он тебе одну щеку сделал черную?

– Пач-чиму?

В ночлежку ворвался звероподобный оборванец.

– Ванька Лошадь! – шепнул кто-то рядом со мной.

Я насторожился. Положение осложнялось.

В толпе ходили бутылка и стакан. Все толкались, тянулись выпить. Только «утюги» около стенки с подозрительно деловым видом не интересовались пустяками. Они зыркали глазами на гостей, а один из них, длинный, в телячьей шапке с ушами, пододвинулся к столу и стал пробираться к лампе. Накроют темную…

Я этого больше всего боялся.

– Пач-чиму у меня черная щека? – озорничал Фомка.

– Это тень, – объясняет кто-то.

– А в морду за тень-то, в морду!

Ванька Лошадь выхватил у кого-то бутылку, сунул в рот, но в бутылке всего один глоток. Увидав на столе новую бутылку, он рванулся к ней. Началась драка, ему кто-то у стола действительно дал в морду.

Ванька взревел, поднял пустую бутылку и замахнулся на Симова. Еще момент, и он раскроил бы ему голову.

В это время раздался мой окрик, так картинно описанный Константином Сергеевичем в его книге.

– Лошадь, стой! – загремело по ночлежке.

Буйство окаменело, замерло, и в один миг бутылка очутилась в другой руке. На ее зелени рисовались белые пальцы и сверкал длинный ноготь «барина».

Симов был спасен.

Передо мной сейчас его новогодний подарок – картина, изображающая ночлежку Хитрова рынка. Она точь-в-точь была им изображена на декорации МХТ в пьесе Горького «На дне». На картине надпись:

«Дорогому другу, дяде Гиляю, защитнику и спасителю души моей, едва не погибшей ради углубленного изучения нравов и невредимо извлеченной из недр Хитровской ночлежки, ради „Дна“ в М. Х. Т. в лето 1902 года. В. Симов». Дата: «1933 год, 1 января».