Москва майская

Исключая десять рублей, которые они клятвенно пообещали отдать вечером Людмиле, у них было на руках двадцать три рубля чистого дохода.

— Еще? — предложила Анна.

— О нет! Ни за что! — воскликнул поэт с ужасом. И было ясно, что он не сдвинется с места.

— Хорошо, — нехотя согласилась, очевидно, только начавшая разогреваться спекулянтка. — Что будем делать? Слушай, пойдем в ресторан, а? Пойдем, Эд, ведь сегодня твой день рождения. Давай отметим его как люди, Эдка!

«Идти в ресторан» — было основной слабостью Анны Моисеевны. Идея посещения ресторана (ресторанов) вечно горела в Анне Моисеевне, как вечный огонь горит над Могилой Неизвестного Солдата. Уже в Харькове, сделавшись обладательницей пятерки или даже трешницы, Анна Моисеевна вместо разумного приобретения продуктов в магазине и приготовления их на кухне мчалась в ресторан, дабы вышвырнуть вчетверо больше денег за вчетверо меньшее количество продуктов. Пытаясь разобраться в странном влечении подруги, поэт остановился на социальной версии происхождения влечения. Да, вне сомнения, Анна Моисеевна любила покушать, особенно когда перемещалась в депрессивную гемисферу своей болезни. (В маниакальном состоянии она, факт, кушала меньше!) Однако в рестораны Анну Моисеевну гнал не голод, но крайний романтизм ее, врожденная богемистость. Достаточно было услышать, с каким шиком, шармом и удовольствием произносила Анна Моисеевна любимое ею словечко «ля богем!». Анне Моисеевне нравилось быть «ля богем!», как другим женщинам нравится быть матерями и важными буржуазными женами. Посему она и явилась в Москву, уже тридцатилетняя, и скиталась вместе с ним по богемным комнатам. Одно их обиталище оказывалось беднее другого.

То есть на долю Анны Моисеевны досталась хорошая порция «ля богем», настоящей, крутой, нищей и неподдельной. Первая их квартира в Беляево оказалась и самой лучшей. Но уже в конце января, по независящим от них обстоятельствам, им пришлось покинуть паркетные полы хозяйки Жанны. Именно тогда они оказались в Казарменном. Между Казарменным и Уланским переулками были еще квартиры…

Однажды некто, слесарь домоуправления Толик Пестряков, сдал им комнату в деревянном доме на Екатерининской улице. Приготовленный под снос (территория освобождалась для олимпийского комплекса), дом так и стоял нетронутым, потому что в самом конце шестидесятых годов Олимпийский комитет, по выражению Толика Пестрякова, «вертанул» Москву и предпочел ей другую столицу. Из десяти или более комнат второго этажа обитаемой к моменту их приезда была лишь одна. Вернее, комната была уже полу- или четвертьобитаемой, потому как девяностолетняя жилица ее, бабка Софья, присутствовала в этом мире лишь частично. Толик Пестряков дал им кровать. Они подклеили оборванные обои газетами. Распаковали книги. Эд сшил на окно ситцевые занавески в цветочек, и они стали жить. Под окном росла настоящая яблоня, и, поскольку была осень, он приспособился с помощью самодельного сачка и ножниц, привязанных к палке, срезать яблоки. Комната интенсивно воняла, как грязное белье. Они вымыли пол и стены хлоркой, но вонь не исчезла. Непонятно было, откуда исходит вонь. Может быть, под полом умерло и гниет целое поколение мышей, не вынесших исчезновения жильцов.

— Народ навонял за пару сотен лет так, что ничем запах не выведешь. Есть один, правда способ: сжечь кукушкино гнездо к чертовой матери, — смеялся слесарь, наблюдая их напрасные старания. — Правда, бабка Софья?

— Шутник он, Анатолий, и отец его был шутник, не слушайте его, — сказала бабка.

Бабка очень обрадовалась соседям. Но оказалось, обрадовалась она вовсе не тому, что к призракам, населяющим дом, прибавились две живые души, но тому, что теперь-то уж точно ее погребут именно в белом платье, в котором она венчалась шестьдесят с лишним лет тому назад. Она немедленно показала соседям платье и много раз повторила, чтобы в случае чего «только в этом, ни в каком другом бы не хоронили…».

Естественно, что из нищих комнат Анну Моисеевну тянуло в рестораны, где свет, музыка и шампанское. Кто осмелится бросить в нее камень?..

В «Славянский базар» он идти начисто отказался. Они пошли во много более дешевый «Узбекистан» и напились и наелись там до отвала. Назавтра у них осталось ровно столько денег, чтобы купить пару пачек пельменей и посетить Александровские бани, находящиеся в близком соседстве, на улице Маши Порываевой. Они приобрели у старого, как сами бани, похожего на обмылок кассира веник, заплатили за номер и, раздевшись в отдельном холодном предбаннике, сложив вещи на деревянную скамью, вошли осторожно в скользкий старый склеп. Включили жаркий душ. Стали тереть друг другу спины мочалкой и хлестаться веником. Мощного телосложения с забранными вверх волосами Анна Моисеевна весьма походит на кустодиевскую купчиху, отметил поэт. В номера Александровских бань до революции, говорят, водили своих подруг московские купцы.

Надевая в предбаннике чистое белье, сидя на скамье, Анна Моисеевна пристегивала к чулку резинки, они, смеясь, говорили о глупости различных советских законов и уложений, о том, как, нескоординированные, они уничтожают друг друга. Парадоксальным образом для того, чтобы снять комнату в московской гостинице, требовался паспорт, и уж персонал ревностно следил за тем, чтобы клиенты и клиентки не водили к себе особей противоположного пола, а в Александровские и любые бани можно было преспокойно явиться с первой же встречной девушкой. Никаких документов для получения отдельного «номера» или «кабинета», как его по старинке назвал кассир бань, не требовалось.

18

Стесин любит орать. Орет он с удовольствием, разнузданно и улыбается при этом.

— Лимон, еб твою мать, ты ни хуя не понимаешь! Яковлев — гений!

«Лимон» и не возражает. Он согласен, что Яковлев, в отличие от всех других гениев, — гений настоящий и неоспоримый. «Лимон» видит Яковлева как естественное продолжение ветви Ван Гог — Сутин — Модильяни. И Стесин с этим согласен. Стесин орет лишь для того, чтобы получить удовольствие от своего собственного крика.

Однако если оставить в стороне маленького полуслепого Яковлева, автора портретов деформированных человеческих существ и цветов, вопрос — кто из московских художников действительно гений, а кто говно — живо интересует каждого представителя московской богемы, подполья или как еще? Может быть, контркультуры, по сходности ее с возникшей в шестидесятые годы на другом боку глобуса, в Соединенных Штатах Америки? Контркультуры. Пришло время хотя бы в общих чертах набросать схему расположения различных группировок московской контркультуры, дабы читателю стал понятен накал страстей, крики и даже взаимные оскорбления, наполнившие вскоре квартиру Кушера. Совершим же еще одно неглубокое погружение в культурную историю страны и ее столицы.

Функционеры, возглавляемые Сталиным, сменили повсюду революционеров к концу тридцатых годов. В искусстве тоже. Официально канонизирован был один из видов реализма, названный социалистическим (смесь монументального классицизма с символизмом), и представителям всех других направлений устроили тяжелую жизнь. Какое-то количество «деятелей искусства», потому что были замешаны в партийную борьбу или по доносам друзей и завистников, были репрессированы. Куда большее количество предпочло отказаться от своих культурных убеждений и примкнуть к поощряемому государством направлению. Иные вообще ушли из искусства, сменили профессию. Немногие нашли в себе силы продолжать работать, остались тайными или явными адептами подавленных школ. В таком положении пришла и прошла война, и только через десяток лет после войны, когда почил уже казавшийся бессмертным Вождь и Учитель и на трибуне Мавзолея стоял теперь по большим праздникам Первый Диссидент Страны — Никита Хрущев, стали наконец меняться государственная, а с нею и бытовая и культурная моды. И оказалось, что, несмотря на разнообразные гонения, кое-кто уцелел. Оказалось, что в окраинном поселке под Москвой живет Евгений Леонидович Кропивницкий и, зарабатывая на жизнь профессией учителя рисования в школе, рисует веселые, яркие картинки. На них девушки с непропорционально длинными телами имеют лица фаюмских портретов и держат в руках кошек, похожих на лисиц. Оказалось, что в Харькове уцелел кубист Ермилов, а если копнуть глубже, обнаружится на окраине абстракционист Кузнецов, а в Ленинграде есть Фонвизин, а в Крыму, в Коктебеле, обнаружилась в живых подруга Волошина, нетронут его дом, и можно съездить туда и поглядеть, как делали искусство. Как можно его делать, если государство не стоит над тобой и не толкает тебя под руку. Восстановилась связь времен.

Сразу послевоенные юноши стали подражать искусству выживших стариков. И в этом ничего стыдного нет. Вокруг «деда» Кропивницкого заработали кистями молодые люди: его дочь и сын, друг детей Оскар Рабин и еще несколько молодых людей, впоследствии названных Лианозовской школой. Подражали они именно экспрессионизму учителя. Экспрессионизм, несомненно, был ближе русским юношам пятидесятых и шестидесятых годов, чем какое бы то ни было другое направление в живописи. Быть может, потому что давал возможность выплеснуть на холст русские их страсти?

О, разумеется, в Москве конца шестидесятых можно было найти представителей какой угодно школы. Неосюрреалисты? Пожалуйста. Брусиловский, эстонец Юло Соостер, Володя Янкилевский, Юра Соболев. Поп-артисты? (Позднее они стали именовать себя более современно — «концептуалисты».) Загляните в мастерскую к Илье Кабакову на Сретенке, или спуститесь к Чистым прудам в мастерскую Эрика Булатова, или зайдите в подвал к Вите Пивоварову. Однако бородатых, разнузданно-страстных экспрессионистов все же было куда больше.

Наш передовой, свежеприбывший из провинции поэт, как мы уже упоминали, стал на сторону самых передовых школ — сюрреализма и поп-арта, и если дружил с представителями других течений, с Игорем Ворошиловым и «дедом» Кропивницким, то лишь следуя личной приязни, а не культурно-идеологическим расчетам.

Как и полагается, художественные течения враждовали. И враждовали между собой представители одного и того же течения. Вся эта орава — сотни художников, плюс многие сотни поэтов и куда меньшее количество прозаиков, плюс толпа обожателей (на западной стороне глобуса они назывались бы «группи») образовывали контркультуру, связанную, однако, с официальной культурой множеством нитей. Поп-артист Кабаков, например, уже тогда был вполне обеспеченным человеком, делая деньги иллюстрированием книг для детей. Сюрреалисты — Брусиловский, Соболев и Соостер — делали свои деньги иллюстрацией книг, работой в мультипликационном кино и в передовом журнале «Знание — сила». Как теплое тесто, вздымалась, взбухала контркультура, чтобы, достигнув высшей точки разбухания, в конце шестидесятых годов (именно когда прибыл в Москву наш герой), резко опасть уже в начале семидесятых… А дальше… Хотя «дальше» и находится за пределами нашего повествования, сообщим, что дальше случилось ужасное. Основные бродильные элементы, заставлявшие тесто вздыматься (как бы «дрожжи»), получили возможность удалиться на западный бок глобуса, часть бродильных элементов была адаптирована официальной культурой, и московское советское тесто контркультуры провалилось, опало и уже много лет находится в таком состоянии. Подымется ли оно опять когда-либо?