Моя панацея

— Да нет, просто работает, — успокаиваю ребёнка и пододвигаю к нему стакан с яблочным соком. — Пей, крошка, набирайся витаминов. Нога не болит?

— Нет! Прошла совсем! — улыбается, но всё-таки громкий голос Максима оттягивает на себя его внимание. — Что с папой?

— Не знаю, — пожимаю плечами и выхожу за порог кухни.

Максим находится в гостинной, злой, что тысяча чертей, бледный. Он не сразу замечает меня, а когда видит, пытается улыбнуться, но выходит лишь гримаса. Или звериный оскал. Я даже в первый день знакомства его таким не видела.

— Макс… всё хорошо? — спрашиваю осторожно, потому что такой Пожарский меня снова пугает.

И хоть умом понимаю, что гнев его направлен не на меня, внутри сжимается тугая пружина, готовая лопнуть в любой момент. Моё шаткое равновесие снова даёт крен, но я беру себя в руки.

— Всё хорошо, — натянуто улыбается Максим и подзывает меня. — Иди сюда, просто подойди, мне нужно тебя обнять.

Я ныряю в его объятия, глажу по напряжённым плечам, а Максим утыкается лбом в моё плечо и тяжело дышит.

— Ярик в кухне остался, — шёпотом и целую Максима в колючий подбородок. — Пойдём ужинать?

— Ничего не хочется, но пойдём, — говорит, и низкий голос с характерной хрипотцой обволакивает. — Корми меня, женщина. А потом люби и успокаивай.

Ужин проходит неплохо: Максим изо всех сил вслушивается в щебетание Ярика, хотя нет-нет, да и теряет нить разговора. Но сын этого не замечает, продолжая рассказывать, как его друг Митя надул сегодня самый огромный в мире шар.

— Во-о-т такой! — Ярик обнимает руками весь мир, а Максим треплет его по голове.

Иногда я ловлю на себе внимательный взгляд тёмных глаз — изучающий, пытливый, задумчивый. Максим думает о чём-то, переживает, но у меня не получается читать чужие мысли.

— Всё действительно хорошо? — спрашиваю Максима, когда спускаюсь вниз, уложив Ярика в кровать и прочтя обязательную сказку. На этот раз “Красавицу и чудовище”, и Ярик очень сильно меня просил никому не говорить, что ему нравятся настолько девчачьи сказки. Я его заверила, что ничего эдакого в этом нет, и если нравится, стесняться не стоит.

Максим стоит у окна, за которым непроглядная ночь, болтает коньяк в бокале и будто бы не реагирует на мой вопрос, но это только кажется. Я вижу по напряжённым плечам, по клокочущей на виске жилке, что он прекрасно меня услышал.

Только молчит почему-то.

Я не знаю, куда себя деть. В итоге, присаживаясь на кресло, сбрасываю с ног домашние туфли и сгибаю колени. Кутаюсь в тёплую накидку, хотя в доме даже жарко, просто мне зябко — сама не знаю почему.

Максим поворачивается ко мне и протягивает белый конверт. Смотрит прямо в глаза, кивает подбородком в сторону белоснежного прямоугольника, а на лице ни единой эмоции.

— Это что?

— Это тебе.

— В смысле?

— От мужа привет.

В голосе тоже нет эмоций, и лишь на середине фразы нерв на поросшей тёмной щетиной щеке дёргается пару раз.

Я не знаю, как мне на это реагировать. В смысле? Привет от Павлика?

— Его адвокат передал, — поясняет Максим, а пальцы, удерживающие конверт, белеют. — Возьми его, пожалуйста, прочитай.

Я поднимаюсь и протягиваю руку, но Максим не торопится мне отдавать письмо. Смотрит прямо в глаза, а в них пламя полыхает.

— Честное слово, я чуть было не порвал его, но…

— Но?

— Решил, что так нельзя. Прочитай.

И снова отворачивается, будто бы личное пространство мне оставляет, а я смотрю на конверт без единого опознавательного знака.

Так странно в наше время получить обычное бумажное письмо, и я несколько минут не понимаю как мне лучше с ним поступить. Может быть, всё-таки порвать? Не хочу ничего знать о жизни Павла, но руки сами тянутся к кромке конверта, чтобы узнать о его содержимом.

— Я оставлю тебя, — Максим стремительно выходит из комнаты, а я уже вчитываюсь в исписанные убористым знакомым почерком строки.

Их всего четыре, и я сначала не верю своим глазам. В смысле он бы хотел меня увидеть? Поговорить? О чём?

Я комкаю сероватую бумагу в кулаке, превращаю письмо, полное тайного сожаления, в бесформенный кусок жёваной бумаги. Мне нужно куда-то его деть, нужно избавиться от него, но оно жжёт ладонь, и я тороплюсь на кухню.

Выброшу в мусор, будто его не было никогда. Словно я его не получала.

Максим курит в открытое окно. В комнате зябко, ветер треплет занавески, и они крыльями взлетают до самого потолка. Пока я читала, Максим успел принять душ и переодеться, и сейчас на нём домашние серые штаны и тонкая футболка с длинными рукавами. Он кажется таким домашним, таким близким, только напряжение никак не хочет его оставлять.

Я бросаю скомканную бумагу в ведро, захлопываю шумно дверцу и принимаюсь лихорадочно мыть посуду.

— Зачем руками? — спрашивает Максим, хотя это точно не то, о чём нам стоило бы поговорить.

— Мне так привычнее. Расслабляет, — поддерживаю эту иллюзию обычной беседы, хотя внутри всё кипит. То ли от гнева, то ли от душевного непокоя.

— Ты напряжена?

— Очень, — признаюсь, следя краем глаза за тем, как Максим остервенело тушит наполовину выкуренную сигарету в стеклянной пепельнице.

Рукой рассеивает горький дым, окутывающий его плотным облаком, избегает моего взгляда. То ли это ревность к моему прошлому, то ли ещё что-то, мне непонятное.

— Он хочет со мной увидеться, — громыхаю тарелками, сдуваю с лица упавшие пряди, а на ладонях плотный слой пахнущей цитрусом пены. — Я выбросила письмо.

Максим оказывается за моей спиной, кладёт широкие ладони на мои запястья и направляет их под струи воды. Пена вместе с моим смятением утекает в водосток, а я кладу голову на его плечо.

— Я не хочу его видеть, — признаюсь, и голос мой такой тихий, что сама едва слышу себя. — Не хочу, понимаешь? Не хочу.

— Понимаю. Конечно же, я всё понимаю.

Максим поворачивает меня к себе лицом, кладёт влажную ладонь на растрёпанный затылок, заглядывает в глаза. В его взгляде мало теплоты, но в нём точно есть огонь, которого мне очень не хватает. Без которого я мёрзну.