Мужчины, рожденные в январе

— Не надо. Я «Джебл» курю.

— А кто твой родственник-то?

— Кто? Прорехов, твой дружок. Баламут несчастный.

— Так что он говорил-то тебе? — стал допытываться Мануилов.

— Какое это теперь имеет значение? Слушай, ты давно на Чукотке и так и не накопил денег? Почему?

— Пил.

— По тебе не видно. Не ври!..

— Пил не сильно, а понемногу. Потом работа, — не шибко разгонишься.

— В сторожах-то?

— Да, в сторожах.

— Ты же в ресторане еще зашибал?

— Гроши. А люди, поди, думают тыщи. Народ пошел завидущий.

— Да, так уж люди все устроены. Ты наливай, коньяк тут хороший, — она скосила глаза на бутылку и прочитала по слогам: — «Ка-с-пий». Раньше мне не доводилось его пить.

— Значит, решили меня обвахлать? — спросил тихо Мануилов, не спеша наливая в стаканы.

— Как обвахлать?

— Ну, если бы у меня были деньги…

— Чего без толку языками чесать? — перебила она. — Если б были, тогда можно бы и чесать.

Она потянулась торопливо к стакану и опять стала медленно, беззвучно почмокивая губами, сосать коньяк.

Мануилов разом осушил стакан, кашлянул и с аппетитом принялся есть колбасу. Теперь он решил твердо и, как говорится, бесповоротно расстаться с этой женщиной.

— Как же со мной-то? — закусывая, спросила она. — Заманули и что дальше?

— Я куплю тебе обратный билет, — спокойно сказал Мануилов. — Дам на дорогу.

Она глянула на него вытаращенными, изумленными глазами и все поняла. Она кинулась к Мануилову, прижалась головой к его груди и, дрожа вся, зашептала:

— Ваня… Ваня, милый!..

— Чего уж? — Мануилов засмеялся сухо и холодно. — Если не хочешь тут тормознуться, то давай прямо и махнем в аэропорт. Я тебе билет куплю и все, как положено. Завтра будет поздно, я пожалею денег. Ты еще не знаешь, я очень жадный до них.

Она поднялась, поправила платье, вытерла платочком лицо и стала одеваться.

Уж дорогой, когда они ехали в пустом автобусе в аэропорт, она пыталась уговорить его дать ей возможность побыть в поселке еще несколько дней, чтобы можно было приглядеться как следует друг к другу. Мануилов не соглашался. Он был тверд как кремень, потому что боялся: если она с Прореховым примется по-настоящему уговаривать его, то рано или поздно он сдастся и уж тогда… И еще что-то было в этой женщине откровенно бесстыдное, что будоражило его сознание, что могло в конце концов тоже сломить его твердость.

В аэропорту Мануилов купил билет для Ираиды, посадил ее в самолет, который отлетал на Москву в два часа ночи, и рано утром вернулся домой. Весь день он спал как убитый, и, когда Прорехов настойчиво стучал в его дверь, он поленился встать и открыть ему.

Дружба между охотоведом и Мануиловым оборвалась. При встрече Мануилов не здоровался, и тот отворачивался в сторону. Позже Мануилов отпустил широченную бороду, отрастил волосы и стал опять походить на шестидесятилетнего старика. Потом он устроился вахтером в поселковый Дом культуры и начал зондировать почву на предмет возвращения на работу в ресторан. И ни разу он не подумал о том, ради чего это делает.

Во саду ли, в огороде…

Бесцветов сидит на крыльце — курит.

Ночь тугой холстиной застыла над головой. Изредка темноту рассеивает мутноватый, зыбкий свет далекой луны, выныривающей из рваных облаков. Луна светит недолго, тотчас облака, неизвестно куда торопливо бегущие, закрывают ее. В эти короткие минуты, отнятые светом у темноты, мир вокруг преображается. Мягко блестят, словно игрушки на незажженной елке, листья на старом тополе у дома, лужицы на асфальтовой дорожке, соседний дом с холодным отсветом на узких окнах, утопающий в зелени, неожиданно выплывает из темноты и кажется в зарослях каким-то огромным белым чудовищем.

Вчера, когда Бесцветов получил вторую половину денег за дом и положил их на сберкнижку, он не чувствовал тревоги. Спокойный, деловой и очень рассудительный человек, каким сам себя считал Бесцветов и каким считали его знакомые, он отрезал то, что уж было не семь, а сто семь раз отмерено, выверено, продумано.

Продать дом и переехать в город Иван Николаевич решал не один год и не два. Шутка ли, бросить все нажитое и уехать черт-те куда! Хотя черт-те куда не совсем верно, потому что в городе, куда Бесцветов собирался, он бывал много раз.

Лет десять назад младший брат Виктор после службы в армии подался на стройку крупного, завода. Вскоре обзавелся там семьей, получил хорошую квартиру — короче, прижился. Наведываясь в родную деревню, младший брат вначале робко, а затем все настойчивее и увереннее стал предлагать Ивану переехать в город.

— Что у вас тут за жизнь! — подлаживаясь под деревенский говор, нараспев тянул он, обычно после второй или третьей застольной рюмки. — Света белого не видите. Осенью у вас грязь, летом такая пылища — не продохнешь. А работаете от зари до зари: тут совхозная работа, тут хозяйство, как малое дитя, на руках.

Я прихожу домой вымытый, и нет у меня забот, кроме одной: об шикарном отдыхе думаю. Выпью, бывает, винца и телевизор смотрю — кайфую, значит.

Рассказывал он о городской жизни с интересом, весело, гордо, то и дело повторяя слово «шикарно». Виктор работал токарем, ценили его — работать-то он, как и все в семье Бесцветовых, мог, получал хорошо, собирался купить машину. И хвастался перед сельчанами так, что даже — Ивану было неудобно.

Ездил Иван в город, жил у брата, подолгу жил — примерялся, но решиться на переезд не мог. Тогда мать жива еще была, отец-то погиб на фронте, и она держала на месте.

— Родились мы деревенскими, — говорила старуха, хмуря реденькие брови, собрав губы трубочкой — сердилась, значит, сильно, — и помрем деревенскими. Виктор хоть и считает себя городским, но он же самый раз — деревенский. Похороните меня тута, а потом и лытайте, глаза уж не будут видеть. Не буду я на городском лежать. У нас простор, лес рядом.

Потом средняя сестра с мужем переехала в город. Виктор устроил их на завод, помог с жильем. Она тоже уговаривала старшего брата бросить все и переехать в город. Ей очень нравилось, что в квартире была горячая вода, не нужно заботиться о топливе для печи и запасаться сеном для коровы.

— Одно это удовольствие в жизни дает, — говорила она.

Мать померла, а Иван Николаевич все не решался на переезд. Жизнь и здесь, в совхозе, наладилась: заработки пошли хорошие, снабжение улучшилось, льготы всякие появились. Но тут жена и дети принялись его уговаривать. Дочка захотела по музыкальной линии учиться, а в деревне возможности не было.

— Что я, каторжанка какая, всю жизнь коров за дойки тянуть? — говорила жена, как всегда, преувеличивая тяжесть своей работы. — С утра до ночи на этой ферме торчу. Придешь, так дома то свиньи, то куры, то огород. Младший брат Виктор машину купил, по курортам разъезжает, справный такой, холеный, и сестра, вона, копит деньги, а мы мечтать не можем.