Мужчины, рожденные в январе

— На кой те машина? — сердился Иван, понимая, что жена сама не знает, зачем она ей нужна. — Я шофер, так когда надо — совхозную возьму.

— Возьме-ешь? Так это ж государственная. Ты свою возьми. И потом не было бы родни, не было бы куда податься, а то…

— До пятидесяти лет я тут, в деревне, дожил, мать схоронил, и что убегать теперь?

— Из-за твоей настырности да твердолобости вся семья, значит, счастья должна лишиться?

Жена представляла жизнь в городе сплошным отдыхом, сплошным достатком, сплошной радостью. Переубедить ее в этом было нельзя.

— Дойки у коров ты не тянешь — аппарат тянет. В халатике белом работаешь, премии отхватываешь, в газете про тебя писали, — пытался отговорить жену Иван Николаевич.

— Ты за меня каждый деть в четыре встаешь? — набрасывалась та на него и розовела вся от злости. — Ты в этом навозе ковыряешься? (Здесь жена указывала пальцем на хлев.) Ты в огороде с тяпкой спину гнешь? Сядешь в свою машину — и был таков.

Если уж говорить правду, то его работа тоже не мед. Летом, когда начиналась уборка, он садился на комбайн и даже спать за штурвалом приходилось; зимой без дела тоже не сидел — шоферил. Признаться, и ему надоело изо дня в день вставать чуть свет и возвращаться поздно; надоели пыль, мазут, вечные хлопоты по хозяйству.

Тяжел был на подъем Бесцветов старший, а тут подвернулся хороший покупатель: сколько Иван запросил за дом, столько тот и дал, торговаться даже не стал.

И закрутилась машина.

Бесцветов понес заявление на подпись к директору. Это было после работы, когда контора опустела, но Николай Сидорович сидел в своем кабинете и что-то писал. Он всегда задерживался допоздна.

Бесцветов присел к широкому полированному столу, положил перед директором заявление, спрятал в карманы куртки большие, потемневшие от въедливого мазута руки. Волосатая крупная рука директора медленно — видно, устал от долгого писания — двигалась по белому листу, на котором, как борозда в поле, оставался четкий, крутой, как и сам начальник, буквенный след.

— Заметку в газету пишу: жалуюсь, что не хватает рабочих рук, некому работать в поле, некому делать главное — кормить народ, — говорил директор, не поднимая лобастой головы. — Бежим? — холодно спросил он.

Иван Николаевич излишне тяжело и глубоко вздохнул, мол, самому не по себе, но что поделаешь.

— Давно слышал разговоры, будто собираешься, да не верил, думал, что обычная говорильня. Выходит… — директор посмотрел большими выпуклыми глазами на Бесцветова. Обидное презрение застыло в них. — Отговаривать не буду — не отговоришь. Какого черта дом продал кому не следует?! Работники мне нужны, а не… — директор произнес довольно крепкое словцо.

Бесцветов сидел нахохлившись, угрюмый.

— Жена с детьми навалилась, — наконец проскрипел он, оправдываясь.

Директор пфыкнул, отложил бумагу, поднялся из-за стола и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Коротконогий, большеживотый, он был медлителен и неуклюж.

— У меня у самого дети в город убежали, — доверительно, как-то неожиданно плаксиво начал он. — Жена не хуже твоей теперь пилит, мол, пора на пенсию и к детям. А чего мне там? Тут-то все свои.

— Сам бы я не тронулся с насиженного места, для них все — для детей, — вставил Бесцветов, и глаза у него потеплели. — Им же эта жизнь радости не приносит. А без радости чего уж…

У Ивана немного отлегло от сердца: директор вроде понял его.

А директор медленно ходил по кабинету, думая то ли о своей статье, то ли еще о чем.

Бесцветов, приободрясь, торопливо развивал свою мысль:

— Мы-то притерпелись, а они… Нынче больно все грамотные.

— Чего тут не работать, чего тут не жить? Лес рядом, луга, речка — наслаждайся красотой, — говорит директор тихо, как бы себе, видно, думая о своих детях.

— Не в, этом, Николай Сидорович, дело. Жена у меня терпеливая, а тут, видать, вконец приперло, Захотелось ей, глядючи на других, при городском комфорте пожить. Всякий ищет, где получше. — Иван Николаевич краснеет, сам-то он не ищет лучшего.

— Лучше? Так бы мы все в рай захотели, да нет его. Жизнь везде по-своему хороша. Я бы траур объявил: нет еще одного землепашца. Умер в тебе, Иван, землепашец-то. У нас ты фигурой был, а там неизвестно, кем еще будешь. Придет время, и мы понастроим дома с санузлами.

— Жизнь-то одна.

— Раньше хуже было, вспомни? Ничего, жили.

— То раньше, а теперь время другое, и ждать никому не хочется.

Директор сел к столу, подмахнул заявление, протянул его Бесцветову, но в глаза не посмотрел — отвернулся.

Иван Николаевич ушел тогда из конторы с тяжелым чувством. Пришел домой, довел жену до слез, но изменить уж ничего было нельзя.

Два месяца назад семейство Бесцветова перебралось в город. Живут пока у брата Виктора. Жена устроилась уборщицей в магазин, вроде довольна, а может, и недовольна, но скрывает свое недовольство.

Дочь пока ходит в музыкальную школу, но недолго, видно, проходит, не ладится у нее с музыкой, то ли усидчивости нет, то ли слуха. Сын записался в детскую футбольную команду, целыми днями пропадает на стадионе. Тренер говорит, что из него выйдет толк.

Сидит Бесцветов на крыльце, курит и думает. Проходит последняя ночь в доме, где, собственно, вся жизнь в трудах и хлопотах прошла. Приехал вот из города за окончательным расчетом, припозднился и остался ночевать.

Легко, будто сорвалось с неба невидимое прохладное облако, дохнул ветерок, качнулись на огороде сонные подсолнухи, жестко, недовольно шелестя мохнатой листвой. Опять стало тихо. Пахнет сладковато, дурманяще лебедой, с самого вечера накошенной в овраге за деревней и лежащей теперь ворохом у хлева.

Вновь появляется круглый, четкий диск луны. Видно слегка покосившийся забор, калитку и дом через улицу. Опять поблескивает под луной и асфальт, и листва на тополе, и даже пыльная дорога.

Иван вздыхает, тушит сигарету, задрав голову, смотрит на луну. Быстро проносятся тонкой пеленой облака, и кажется, что это сама луна куда-то мчится сломя голову. Куда она?!

Вот большое облако закрывает светило — и вновь все канет в густую тревожную, все еще жаркую темноту.

«Странно все вышло. Можно сказать, что я не помню себя вне этого дома, а получил за него деньги, и он уж не мой, и чувства к нему другие, — думает Иван. — И к прожитому чувства другие, будто и за это я деньги отхватил».

Скрипит легко дверь, на крыльцо выходит новый хозяин дома. Он невысокого роста, с большой гривой волос, живот выпадает из брюк. Спрашивает:

— Не спится, Иван Николаевич? — в голосе лень и праздность сытого человека.

— Беспокойно что-то, — поеживаясь, отвечает Бесцветов.

— Чего тебе беспокоиться? Получишь в городе квартиру и заживешь в свое удовольствие. Деньжата теперь есть, а остальное приложится, — в интонации его голоса, как кажется Бесцветову, чувствуется не то ирония, не то вообще недоброжелательность: мол, так тебе и надо, мучайся. — А я до сих пор не могу привыкнуть к тутошней жизни, хоть и прошел второй полный месяц. У нас-то на Крайнем Севере по-теперешнему времени давно все работают — там день-деньской. Вот и мне не спится.