Мужики и бабы

Наконец священник подходит к столу, окунает крест в святую воду и, обернувшись с молитвой к народу, широким вольным отмахом осеняет крестом свою паству и торжественно распевно произносит:

– Пресвятая Троица, помилуй нас, господи-и-и!

А хор в высоком и звучном полете далеко разливается окрест:

– Очисти грехи наши, владыка, прости беззакония наши…

И мало понимающие этот смысл, но присмиревшие от торжественного пения ребятишки и успокоенные кони бесконечной вереницей потянутся мимо кропильного стола. А как только попадут на них брызги святой воды, воспрянут, словно пробужденные от сна, натянут поводья и с гиканьем понесутся по пыльной столбовой дороге мимо кладбища на широкий прогон.

Федька Маклак еще с утра договорился с Чувалом и Васькой Махимом – после кропления лошадей мотануть на Ухватовский пруд, где их должны поджидать ребята с Сергачевского конца. Накануне вечером на посиделках у Козявки Маклак бился об заклад, что обгонит Митьку Соколика. Постановили всем сходом: кто проиграет, пойдет к сельповскому магазину и сопрет из-под навеса рогожный куль вяленой воблы.

Махим с Чувалом попали на кропление почти в хвост колонны, и пока их Маклак ждал возле кладбища, с досадой заметил, как прокатили в качалках на резиновых колесах полдюжины рысаков по направлению к прогону.

– Эх вы, хлебалы! – обругал он опоздавших приятелей. – С вами не на скачки ехать, а лягушек только пугать.

– Чего такое? – вытаращил глаза Чувал.

– Чего? Рысаки на прогон подались.

– Ну и что?

– Тебе-то все равно, а мне помешать могут.

– Кто?

– Нехто… Отец. Кто ж еще?

Маклак дернул поводьями, свистнул, и Белобокая почти с места взяла галопом.

На берегу Ухватовского пруда, возле одинокой задичавшей и обломанной яблони, оставшейся от большого барского сада, стояли их соперники. Их тоже было трое; Митька Соколик сидел на крупном мышастом мерине, почти на голову возвышаясь над Маклаком, хотя ростом они были ровные.

– Мотри, Маклак, держись дальше, а то мерин Соколиков копытом до твоей сопатки достанет, – смеялись сергачевские.

– Волк телка не боится, – отбрехивались нахаловские.

Ехали рысцой к прогону, держались кучно, переговаривались.

– Как будем обгоняться? На всю длину прогона? – спросил Соколик.

– Поглядим по месту, – солидно ответил Маклак. – Кабы рысаки не помешали.

– А мы вдоль вала… Кучнее пойдем. Много места не займем, – сказал Чувал.

– Тогда надо хвосты перевязать, – предложил Махим. – Не то обгонять станешь, соседняя лошадь мотнет хвостом, – глаза высечет.

– Это дельно, – согласился Соколик и первым спрыгнул с мерина.

Он был сухой, жилистый, какой-то прокопченный и скуластый, как татарин. За ним поспрыгивали и остальные.

– Мой папаня говорит: если чертей не боишься, завяжи хвост у лошади, – сказал Махим.

– Что ж, твоя лошадь хвостом крестится? – спросил Чувал.

– А как же, – ответил Махим. – Ты погляди, как она бьет хвостом: сперва направо, потом налево, а то вверх ударит по спине и вниз опустит, промеж ног махнет. Вот и получается крест.

– Ну, а если завяжешь? – спросил Маклак.

– Завязанный хвост крутится, как чертова мельница…

– Зачем же ты завязываешь? – спросил Соколик.

– Папаня говорит – завязанный хвост скорость прибавляет.

– Ну и мудер твой папаня, – улыбаясь, сказал Соколик.

Решили так: четыре лошади получают по одному очку, а две лошади спорщиков Маклака и Соколика по два каждая.

Значит, чья команда наберет больше очков, та и выигрывает. Проигравшие вечером идут за воблой.

На прогоне их остановили с красными повязками на рукавах кузнец Лепило и сапожник Бандей.

– Вы куда? – спросил Бандей.

– За кудыкины горы… – недовольно ответил Маклак.

– Ты, конопатый тырчок, говори толком. Не то стащу с лошади да уши нарву, – погрозил ему своим кулачищем Лепило.

– Что ж нам – обгоняться нельзя? – обиженно спросил Маклак.

– Раньше надо было думать. Видишь – рысаков пустили на разминку.

По прогону и в самом деле рыскало с полдюжины жеребцов, запряженных в легкие коляски; возле Ухватовки стояло еще несколько рысаков, окруженных большой толпой. Со всех концов к прогону подходил народ; тянулись и от Тиханова, и от невидимого Назарова, и даже от залесной Климуши.

Вдоль прогона на высоких травяных валах, тесня и толкая друг друга, стояли сплошные стенки людей, а там, вокруг далекой бревенчатой вышки с колоколом, народу было еще больше.

– Дядь Лень, мы вдоль вала проскочим… Можно? – спросил Чувал.

– Вы отсюда попрете, а какой-нибудь жеребец навстречу вам выпрет от вышки… Что будет? Ну? И себе башки посшибаете и другим оторвете, – сердито отчитывал им Лепило.

– Выходит – вам праздник, а нам – катись колбасой? Вы, значит, люди, а мы гаврики? – спрашивал Маклак.

– На скачки объявлен перерыв… Понял? – отрезал Лепило.

– А кто его устанавливал?

– Не ваше дело… У вас есть две ноздри, вот и посапывайте…

Ребята сникли и с затаенной тоской глядели на прогон.

– Вот что, огольцы, – пожалел их Бандей. – Дуйте вдоль вала гуськом… Но потихоньку… А там, за вышкой, еще много места. Становись от вышки и гоняй до самых ухватовских кустьев.

– Спасибо, дядь Миш!..

Ребята вытянулись гуськом и легкой рысцой покатили вдоль стенки народа. Возле самой вышки Маклак заметил в толпе отца; тот стоял рядом с Успенским и Марией и разговаривал с ними. Вдруг он обернулся и махнул Федьке рукой.

Делать нечего, надо останавливаться. Маклак подъехал к толпе, из которой вышел Андрей Иванович. Он был сердит:

– Ты чего это хвост перевязал кобыле? Ты что задумал, обормот?

– Ничего… Так я… Ехал по лужам… чтоб хвостом не пачкала.

– Ты у меня не вздумай обгоняться! Увижу – ремнем отстегаю при всех. Куда едете?

– Девок встречать… С березкой пойдут из леса.

– Слезай! Развяжи хвост…

Маклак, хмурясь, слез и торопливо стал развязывать хвост…

Когда он догнал приятелей, они уж взяли изготовку для скачек, поравнявшись в ряд.

– Стоп! – сказал Маклак, подъезжая. – Отец засек. Здесь все видно. Не пойдет…

– А где же? – спросил Соколик.

– Поехали на Славные, – предложил Чувал.

– Там кочки, – сказал Маклак.

– А вдоль березняка? К питомнику Черного Барина, – не сдавался Чувал.

– Это сойдет, – охотно согласился Маклак. – Поехали!

Они обогнули ухватовские кусты и по выбитому, как ток, закочкаренному пастбищу свернули к хутору Черного Барина, стоявшему на опушке березовой Линдеровой рощи.