Музыка любви

Однажды вечером, обкатывая свой новый автомобиль, Андреу случайно притормозил у ворот кладбища Монжуик. Он совсем не собирался на кладбище, казалось, машина сама его сюда привезла. А раз так, он решил проехать по пустым дорожкам: ни одна живая душа не бродила в этот час среди спящих вечным сном. Роскошный «феррари» скользил между помпезными модернистскими скульптурами, украшающими мавзолеи именитых семейств. Там и тут мраморные ангелы и статуи Святой Девы, потускневшие от капризов погоды, приветствовали его торжественным безмолвием. Андреу знал, где похоронен его отец, поскольку Гомес приложил к своему отчету подробный план кладбища, и, хотя в его намерения не входило навещать могилу, машинально поднялся вверх по склону до отмеченного на плане места. Никогда прежде его нога не ступала на территорию кладбища: Андреу считал бессмысленным тратить время на мертвецов, от которых ничего не добьешься, кроме молчания, ибо привык ценить только то, что приносит выгоду.

Прежде чем выйти из машины, он внимательно огляделся по сторонам, дабы убедиться, что за ним не наблюдает никто, чье мнение для него что-либо значило. Только одинокая старушка, стоя на стремянке, вытирала пыль с надгробия — да и та не обращала на него внимания. Молчание мертвых гипнотизировало. Руководствуясь планом, он миновал одну могилу за другой, пока не натолкнулся на черную надгробную плиту, на которой были высечены два имени — отца и Соледад Урданеты. По блестящему мрамору рассыпался букет из дюжины лилий, принесенный Авророй в прошлую среду. Все цветы пожухли и завяли от солнца, за исключением двух, сохранивших каким-то чудом первозданную свежесть. Под именами стояла одна-единственная дата: 24 июля 2005 года. День их смерти. Андреу замер было в растерянности, как вдруг тоска захлестнула его с такой силой, что он едва не задохнулся от непролитых слез.

Да, он любил отца, конечно же любил, хотя осознал это только сейчас. Опустившись на колени, он разрыдался как малое дитя; плакал и плакал, пока утешительные воспоминания не пришли ему на помощь.

Поблекшие, потускневшие, они за все эти годы так и не стерлись. Поворачивая время вспять, он вновь увидел себя, мальчика, за руку с отцом.

Осенним воскресным днем они садятся в двухэтажный автобус. Так интересно подниматься по винтовой лесенке, занять место в переднем ряду и ждать, когда кондуктор в коричневом вельветовом костюме, с сумкой через плечо, выхватит билетик у него, маленького Андреу, из рук. Его детское нетерпение растет, по мере того как они неспешно продвигаются по улице Бальмес. Когда автобус достигает конечной остановки, Андреу уже полон предвкушения: вот-вот синий трамвай увезет их в преддверие рая — старый бар с высокой деревянной стойкой, до которой ему не достать, сколько ни вставай на цыпочки. Здесь отец со строгой бережливостью возьмет себе черносмородиновый сироп, а ему достанется восхитительный кусочек свиной колбасы и чашка согревающего какао с молоком.

Дальше еще лучше: подъем на фуникулере на вершину сказочной горы Тибидабо. Этот парк аттракционов означал больше, нежели детское развлечение: здесь они играли в настоящих отца и сына и проводили день пусть без смеха, зато вместе, пусть без слов, зато держась за руки. В зале автоматов мальчик заставлял двигаться бестелесных персонажей, застывших за стеклом в ожидании монетки, которая на полминуты позволит им ожить. А игрушечный поезд, что поднимался по крутым склонам холмов и сбегал в заснеженные долины! (Андреу мечтал о таком каждое Рождество; став взрослым и разбогатев, он купил себе подобную игрушку — но слишком поздно, когда поезда уже не навевали образы неведомых стран.) А чего стоило восхождение на обзорную башню: душа убегала в пятки, но надежная отцовская рука придавала мужества. А кривые зеркала — всякое отображало нового папу и нового Андреу, один другого смешней и уродливее. А полет на маленьком самолете, где, замирая на фальшивых виражах, можно было представлять внизу под собой всю Барселону...

Да, только теперь он понял, за что так любил Тибидабо. Там он в течение целого дня мог чувствовать себя сыном своего отца и испытывать простые, незатейливые радости. Даже застарелая, неизбывная отцовская тоска не портила ему этих часов, хотя с присущей детям восприимчивостью он безошибочно улавливал печальные папины вздохи в шуме всеобщего веселья. Единственное, что не давало ему покоя, — чувство вины. Восьми лет от роду он уже корил себя за неспособность достаточно угодить отцу, чтобы тот хоть раз в жизни улыбнулся. Стоило им покинуть парк, как все возвращалось в замкнутый круг повседневности. Он люто ненавидел каждый звук этих душераздирающих сонат, наводнявших дом печалью.

Когда была жива мама, ее женские хлопоты по хозяйству и включенное на полную громкость радио, играющее озорные оперетты, принуждали инструмент обиженно умолкать. Для Андреу не существовало большего наслаждения, чем слушать, как мама поет. Но после ее смерти проклятое пианино словно восстало из пепла, и печаль навсегда поселилась в их доме. Потому он и сбежал — чтобы держаться подальше от этой печали, не отпускающей отца; в конце концов он стал отождествлять ее с посредственностью. И все равно он любил отца. Как ни старался Андреу плакать беззвучно, его хриплые рыдания тронули сердце простой женщины, протирающей надгробие вдалеке. Подойдя, она обратилась к нему с материнской лаской:

— Сынок... что ты плачешь? Не знаешь разве, что мертвым не нужны наши слезы? Они желают нам радости, благополучия, хотят видеть нас счастливыми... Это лучший подарок, какой мы можем им сделать. Твои родители? — Она кивнула на могилу. — А у меня сын здесь. Что может быть горше? Рано прибрал его Господь, восемнадцать годков исполнилось... Сейчас он был бы видным мужчиной, как ты.

Андреу не выдержал. И боль постаревшего ребенка изливалась на груди сострадательной незнакомки, пока слезы не иссякли и не сменились стыдом, заставившим его вскочить и уйти, не поблагодарив и не попрощавшись. Старушка очистила могилу Жоана и Соледад от увядших цветов, оставив только две свежие лилии, по лепесткам которых крошечные капли росы, собираясь в едва заметные ручейки, сбегали на камень. Прежде чем уйти, женщина еще какое-то время наблюдала, как неспешно едет прочь сверкающий красный автомобиль несчастного богача.

Аврора вошла в здание дома престарелых. Неделю за неделей она ежедневно навещала Клеменсию Риваденейру, урывая свободные часы до занятий, но пока что ее попытки не приносили плодов. За исключением нескольких мимолетных фраз, бессвязное бормотание старухи не проливало света на отношения Жоана и Соледад. Но Аврора не сдавалась. (Упорство стояло на почетном месте в списке ее добродетелей — оттого и брак ее до сих пор не распался, несмотря на полное несоответствие между супругами как в телесном плане, так и в духовном.) Медсестры успели к ней привыкнуть и всегда радовались ее приходу, тем более что каждый раз она приносила с собой какой-нибудь экзотический деликатес. Сегодня это был увесистый кулек с сырными булочками, которые она сама испекла, неукоснительно следуя указаниям старой маминой тетрадки с кулинарными рецептами. Большую часть Аврора раздала медсестрам и несколько штук приберегла для Клеменсии — вдруг вкус колумбийской пищи разбудит в старушке рассудок? Аврора и не подозревала, что еще один человек регулярно навещает ее подопечную, выдавая себя за троюродного племянника. И что, глядя на него, Клеменсия вспомнила Жоана Дольгута.

Запасясь терпением, Аврора, как обычно, ласково и осторожно начала разговор.

— Соледад передает тебе привет, обещает скоро навестить. И посылает вот эти булочки, чтобы тебе было с чем попить кофейку. — Ей пришло в голову, что, если говорить о матери как о живой, Клеменсия, вероятно, отреагирует не так болезненно, как в ее предыдущие визиты. И действительно: учуяв аромат булочек, Клеменсия приняла Аврору за Соледад.

— Очень вкусно у тебя получилось, дорогая. Жоан сегодня с тобой?

— Нет, он остался дома, играет на рояле. Просил передать, что придет с тобой повидаться.

— А он у меня уже был... весь вечер просидел.

Скрывая изумление, Аврора поспешила направить беседу в неожиданное русло:

— Замечательно! И что же он тебе рассказывал?

— Я его спрашивала о тебе... и о твоей дочке. И просила в следующий раз сыграть мне одну из своих чудесных сонат... А он уже сказал сыну, что женился на тебе? Я забыла у него спросить.

— Еще нет.

— Ничего удивительного. Мальчишка годами чуждался отца... А ты? Ты сказала Авроре?

— Все никак не решусь.

— Надо сказать. Она хорошая девочка.

С последней булочкой окончилось и просветление. Разум Клеменсии снова пустился блуждать по неведомым лабиринтам. Взглянув на пустой кулек, Аврора пожалела, что с излишней щедростью раздала целительное угощение сестрам. Делать нечего, она поцеловала старушку на прощание, заботливо пригладила ей волосы и ушла, планируя вернуться с новыми колумбийскими лакомствами. Сегодня сырные булочки сотворили чудо — вернули память восьмидесятилетней женщине с тяжелой формой склероза. И поставили перед Авророй интригующий вопрос: неужели и вправду кто-то навещает Клеменсию? И кто бы это мог быть? На выходе она с непринужденным видом осведомилась об этом у девушки за регистрационной стойкой. Та, сверившись с журналом посещений, подтвердила, что визиты имели место — не один, а несколько, с интервалом в неделю. Однако назвать имя посетителя служащая отказалась. Из уважения к частной жизни стариков, правила заведения запрещали сообщать имена приходящих к ним лиц. Исключение делалось только для ближайших родственников. Здесь же не тюрьма, пояснила девушка, а почтенный дом, нечто вроде пятизвездочного отеля, где с комфортом доживают свои дни пожилые люди, не стесненные в средствах, но утратившие способность нормально существовать в обществе. Умолчала она только о том, что ее сдержанность в первую очередь продиктована кругленькой суммой, которую еженедельно вручает ей элегантный посетитель.