Мятежные ангелы

— Я думал, вы в своей стихии. Дикая душа, как она есть. Залихватские вопли и необузданное веселье.

— Только если все это не показное. А так это похоже на танец-заклинание дождя, какие индейцы пляшут для заезжих политиков.

Он, кажется, все еще не оправился после нервного срыва, так что я не стал ему противоречить. Но мои собственные мысли в точности отвечали его словам.

— Извините, — сказал он. — Мне нужно произнести тост за невесту, а необходимость произносить речи на меня всегда плохо действует.

Но он зря беспокоился: многочисленные господа Шурумбурум и дамы Кактотам были настоящие канадские WASP-ы и вряд ли собирались петь или разуваться. Распорядителем церемоний был Пауэлл, актер. Через несколько минут он призвал всех собравшихся к молчанию, чтобы Холлиер мог произнести речь. И Холлиер произнес ее; мне почудилась в его словах мрачность, неуместная для свадьбы, но за сами слова я был ему благодарен.

— Дорогие друзья, мы собрались по радостному случаю, и мне выпала особая честь — произнести тост за невесту. Я делаю это с глубочайшим чувством, ибо я люблю ее как учитель, для которого она была самым благодарным и способным из учеников. Я скажу вам, что учитель может стать великим только с великими учениками. Мария дала мне возможность превзойти самого себя и удивить самого себя. То, что я вложил в нее — мне глупо было бы скромничать, преуменьшая свой вклад, — она достойно вернула, приумножив и согрев истинной теплотой. Сейчас Марию окружают ее две семьи. Ее мать и дядя, ярко выраженные представители древней культуры, идущей с Востока. И мы с отцом Даркуром, преданные слуги другой культуры, которая стала для Марии родной и которой Мария принесла великие дары. Одна мать, пхури дай,мать-земля, присутствует среди нас во всем великолепии; другая, альма-матер, матерь кормящая, — университет и вся необъятная вселенная познания и научной мысли, частью которой он является, — окружает нас со всех сторон. При таком богатом наследии почти излишне желать Марии счастья, но я все же сделаю это от всего сердца. Еще я хочу пожелать ей и ее мужу долголетия и всех радостей, которые может принести союз корня и кроны. Те, кто знает о любви Марии к Рабле, поймут, почему я желаю ей счастья словами великого гуманиста: «Vogue la gal`ere — tout va bien!» [130]

130

«Плыви, корабль! Все хорошо!» (фр.) — Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль. Т. II, гл. XXIII.

Шурумбурумы и Кактотамы вежливо зааплодировали: кажется, речь Холлиера слегка сбила их с панталыку. Скорее всего, они ожидали услышать типичную речь благодушного дядюшки с шутками и прибаутками. Затем последовала речь Артура, которая отнюдь не разрядила обстановку. Он сказал, что жениться — значит принять участие в опасной игре с высочайшей ставкой: можно достичь полноты жизни — или, наоборот, обеднить ее, втиснуть в узкие рамки. Эта игра — для подлинно зрелых игроков.

Речи женихов на свадьбе всегда ужасны, но эта повергла меня в особенное замешательство.

Когда речи закончились и настало время уходить — я, как священник, знаю, что уйти нужно до того, как все заметно напьются и заведут семейные ссоры или ввяжутся в кулачные драки, — я пошел прощаться с Марией.

— Надеюсь, мы снова увидимся в следующем семестре, — сказал я, поскольку ничего более оригинального мне в голову не пришло.

— Я пока не знаю. Я, может быть, возьму академический отпуск на год, чтобы привыкнуть к замужеству. Но я вернусь. Клем правильно сказал: это мой дом, а вы — моя семья. Спасибо вам, милый Симон, за то, что обвенчали меня с Артуром, и за весь прошедший год. Я очень многому научилась у вас и у Клема.

— Рад слышать.

Но тут моя Мария скорчила дразнящую, проказливую гримаску, какой я никогда у нее не видел.

— Но я все-таки думаю, что самому важному меня научил Парлабейн.

— Чему вы могли научиться у этого разбойника?

— «Не будь другим, если можешь быть собой».

— Но вы этому научились у Парацельса!

— Я это прочитала у Парацельса. Но научилась я этому у Парлабейна. Понимаете, Симон, он тоже был мятежным ангелом.

Холлиер вышел вместе со мной — такой убитый, что я боялся оставлять его одного.

— Вам лучше пойти домой и отдохнуть, — сказал я.

— Я не хочу домой.

Это я мог понять. Общество матушки Холлиера не лучший вариант для человека, чья любимая только что вышла замуж за другого. Пора мне высказаться:

— Слушайте, Клем. Ни мне, ни вам нет смысла утопать в жалости к себе. Мы обладали Марией в той мере, в какой могли, и сами отдали ей все, что позволяли нам природа и обстоятельства. Не будем тешить себя горько-сладкими радостями отречения. Никаких там «То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше…». [131] Мы должны быть собой и понимать, что мы такое: мы — мятежные ангелы. Во всяком случае, мы можем надеяться, что мы — именно они, а не просто два глуповатых немолодых профессора, хнычущих о несбыточном.

131

«То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше…»— слова Сиднея Картона, героя романа Чарльза Диккенса «Повесть о двух городах», действие которого происходит во время Великой французской революции. Сидней Картон пожертвовал собой ради другого человека и был гильотинирован вместо него. Предсмертный мысленный монолог Картона заканчивается словами: «То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я когда-либо делал; я счастлив обрести покой, которого не знал в жизни» (цит. по пер. М. Богословской и С. Боброва).

— Но какой же я дурак! Почему раньше не догадался!

— Клем, не гневите фортуну. Вы думаете, что потеряли Марию. А я скажу, что вы от нее удачно освободились. Помните, что пхури дайнагадала вам на Рождество? Последней картой было вечно вращающееся колесо Фортуны. И вот это колесо повернулось в вашу пользу. Скажете, нет? Папка Грифиуса будет ваша, как только вы с Марией снова начнете работать вместе. Это и есть ваша судьба — в вашем-то возрасте и с вашим характером. Вы не герой-любовник: вы слишком сильный маг, чтобы быть любовником. А теперь слушайте меня: идите к себе в комнаты, поспите после обеда и приходите ужинать в Плоурайт ровно к шести часам. У нас сегодня гостевой вечер.

— Нет, нет, я буду лишним у вас за столом.

— Нисколько; один гость отказался в последний момент, так что судьба явно освободила его место для вас. Коктейли начинаются в шесть. Смотрите не опаздывайте — декан этого не любит.

3

Этот гостевой вечер был особенно оживленным, потому что оказался последним в сезоне: за ним должен был последовать большой перерыв на лето. Кроме того, праздники в этом году сложились так, что это был первый гостевой вечер после Пасхи. Когда закончилась первая часть вечера, студенты разбежались по своим делам, а мы спустились на первый этаж в зал профессуры, оказалось, что все завсегдатаи на месте и, кроме них, присутствуют еще два гостя: Джордж Нортмор, судья Верховного суда провинции, и Бенджамин Джубили из библиотеки университета.

Я подумал: скоро ли за столом заговорят об убийстве Эркхарта Маквариша, и кто будет первым? Я мысленно побился об заклад сам с собой, что это будет Роберта Бернс, и выиграл. Я снова, ради «Нового Обри», дам отчет о том, «как они болтали во хмелю».

— Бедный Эрки. Помните, он ужинал с нами прошлой осенью? Как он гордился своей косточкой пениса, бедняга. Хотел меня шокировать, но не на такую напал: он просто не знал, что интеллигентная женщина средних лет — крепкий орешек…

— Он был оксфордец старой закалки, — объяснила Пенни Рейвен. — Он думал, что женщины — очаровательные создания, в чьих плотских печурках можно раздуть жаркий огонь очаровательно непристойной академической болтовней. Ну что ж, одним меньше, но в университете еще осталось немало таких, кому прямая дорога — вслед за ним.

— Пенни, это на вас совсем не похоже! — воскликнул Ламотт.

— Ну что вы, Пенни, — вмешался Делони, — бедный Эрки умер. Давайте будем великодушны к побежденным.

— Да, — подхватил Хитциг, — мы не гиены и не биографы, нам не обязательно мочиться на мертвых.

— Ну ладно. De mortuis nil nisi hokum, [132] — сказала нераскаянная Пенни.

— Я сам из Оксфорда и не меньше времени провел там, чем Маквариш, — сказал декан. — Но я никогда не думал о женщинах плохо.

132

О мертвых ничего, кроме чепухи (искаж. лат.).Перефразированное латинское крылатое выражение «De mortuis nil nisi bene» («О мертвых ничего, кроме хорошего»).

— Да, господин декан, но вы ведь из Баллиола. Красавцы и джентльмены. А Эрки был из колледжа Магдалины — совсем другая корзина с яйцами… точнее, без яиц.

Декан расплылся в ухмылке, — видимо, память о давнем соперничестве еще тлела у него в душе.

— Интересно, что стало с его эротической коллекцией, — сказала Роберта Бернс. — У него возле двери стояла порнографическая колодка для обуви, она меня всегда интересовала.

— Порнографическая ко…! — Ламотт любил изображать невинность в разговорах с женщинами.