На афганской границе

Я горько покивал.

— Думаете о себе, товарищ лейтенант.

— А о ком же мне еще думать? — Удивился Машко.

— О Лопине, который по чужой глупости сидит за решеткой, — сказал я тихо. — О Бодрых, что лежит сейчас в госпитале и непонятно, выживет ли. А может, уже умер.

— Почему ты о них заговорил? С Бодрых у тебя были конфликты, Лопина, насколько я знаю, ты тоже не жаловал.

— Пусть они и бестолковые солдаты, но не заслуживают того, что с ними стало.

Машко поджал губы. Чуть-чуть помолчав, спросил:

— Ты на них зла не держишь?

— Нет. Не держу.

— Почему?

— В жизни бывают такие невзгоды, что проблемы с ретивым сержантом и нахальным солдатом на их фоне кажутся совершенно незначительной мелочью, товарищ старший лейтенант.

— Ты прав, Слехихов, — подумав, сказал старлей. — Возможно, ты прав.

— Вы спрашивали у меня, что ж я делал, когда понимал, что моя жизнь висит на волоске из-за глупой ошибки?

Промолчав, Машко покивал.

— Сохранял достоинство и принимал судьбу с высоко поднятой головой, — ответил я тихо.

Вытянутое лицо Машко стало вдруг удивленным. Он быстро-быстро заморгал. Потом почему-то нахмурился.

— Легче сказать, чем сделать, — буркнул Машко тихо.

Снова помолчали.

— Знаешь, Саша, а ты, наверное, прав. Все равно ничего другого и не остается. Просто… Когда ты постоянно внутри этой повседневной рутины, о достоинстве легко забыть. Легко стать злым и глупым.

Он сглотнул, будто бы на что-то решаясь.

— А ведь знаешь, — продолжил он, — я ведь тебя невзлюбил с самого распредпункта.

— Знаю.

— И в поезде вел я себя неправильно по отношению к тебе. Извини.

Ничего не ответив, я только улыбнулся Машко.

— Ты прав, Саша. Нужно сохранять достоинство. Раз уж виноват — ответь. А я тут виноват. Перед невзгодами, не стану я терять остатки своего достоинства. Хотя, наверное, большую часть я уже растерял. А может быть, никогда у меня ничего такого и не было в характере. Пусть хоть сейчас появится.

— Трудности закаляют.

— Да, — решительно кивнул Машко. — Хочу тебе признаться кое в чем.

— М-м-м-м?

— Собирался я тебя из отряда вычистить. Самым подлым, самым мерзким методом, который смог придумать.

Я вопросительно посмотрел на старлея.

— Хотел подбросить тебе служебные документы, на вроде как, ты украл. Через Бодрых хотел подбросить. Он должен был сунуть их тебе под матрас, а ночью, я бы пришел с проверкой и нашел их в твоей кровати.

Я хмыкнул.

— Прости меня, Саша. Глупый я был и завистливый, — заглянул мне в глаза Машко. — Но Бодрых так их под матрас и не сунул. Видать, еще лежать где-то у него мои документы. Спрятанные.

— Я слышал, у Бодрых тайник есть в ленинской комнате, — сказал я. — Сержанты о нем знают. Расспрошу Антона. Вернем.

— Скажи, что нашли во дворе. Пусть будет, что я потерял.

— Пусть будет.

Машко покивал. Добавил:

— Спасибо. Знаешь, Саша, мне, вроде бы даже легче стало после разговора с тобой. Вроде бы я чувствую, что мало помалу смиряюсь. Что глупо переживать о том, чего мне уже не поправить. Пусть и страшно. Главное теперь, чтобы из-за моей оплошности, Бодрых не погиб.

— Это, товарищ лейтенант, только время покажет.

Как и предсказывал Машко, его уволили с военной службы. Что с ним было дальше, я не знаю. Зато знаю, что было с бедным Лопиным и Бодрых. Лопина судили, Бодрых же выжил, но был комиссован по здоровью.

По учпункту быстро поползли слухи о том, как врачи боролись за жизнь сержанта. Что прошелся он по краю. Повезло, что артерию не порвало, а только расщепило вдоль. Повезло, что быстро оказали первую помощь.

— Первые десять секунд после ранения все решили, — говорил тогда любитель слухов Дима Ткачен. — Если б Саша замешкался, как мы все, Бодрых не довезли бы даже до отряда. Так говорят.

Однако наша служба шла своим чередом. Дни сменяли дни незаметно. Они смешались в сложные тренировки, марш-броски и стрельбы. В постоянные тренировочные задержания и наряды. В многочасовые занятия. Подходил день принятия присяги.

За сутки до торжества нам объявили, что сегодня день пройдет по упрощенному плану. Утром мы сделали короткую тренировку, без уже привычного марш-броска. Потом позавтракали. Позже офицеры из политической службы отряда провели у нас разъяснительные занятия. Рассказывали там, что такое присяга, какова ответственность, которую она налагает на военнослужащего. О последствиях ее нарушения.

После обеда нам выдали парадную форму, хранившуюся весь период обучения, на складе.

Новый стралей нашей учебной заставы, по фамилии Конаков приказал привести форму в надлежащий вид.

Несколько часов учебные заставы только и занимались тем, что толкались в бытовках, старательно выглаживая форму.

Вечером пришел приказ о том, что принятие пройдет на территории отряда в десять утра.

На следующий день, в семь мы уже ехали в автобусах из учпункта в отряд. Утро был пасмурным, но относительно теплым. Градуса три. А еще спокойным и на удивление безветренным. А ведь я уже попривык к суровым степным ветрам.

Забавно, что перед отъездом старлей приказал не надевать парадку. Сказал, мол, под шинелями видно не будет. Так мы и поехали в ХБ. Хорошо что заблаговременно, еще вчера, личному составу приказали привести и его в надлежащий вид.

Когда мы приехали, в отряде было уже многолюдно. На плацу поставили трибуны для начальства и парты для срочников, которым суждено сегодня было стать настоящими пограничниками.

Все началось в десять утра, как по команде. За полчаса весь состав отряда выстроили на плацу. Учебные заставы стояли спереди при автоматах, ждали, когда же все закрутится.

Справа от строя погранцов, пестрой толпой разместились родители и родственники новоиспеченных бойцов советской армии. Не скрою, что несколько минут искал я среди них знакомые лица родителей.

Казалось мне, целую жизнь я их не видел. А потом и вовсе признался себе, что мечтаю снова повидаться с мамой и отцом. Да только во всей этой разномастной толпе сложно было разглядеть их образы. Да и с Кубани, сюда, в Татжикскую ССР путь был неблизкий.

— Ешки-матрешки… — Буркнул стоявший рядом, в строю, Вася Уткин.