На далеких окраинах

XII Сигары Перловича

Ночь была ненастная, холодная; мокрый снег, пополам с дождем, бил в стекла, в щелях оконных рам выл осенний ветер, и глухо шумели, сплетаясь между собой, оголенные ветви деревьев.

Все живое пряталось под крыши, и ближе жались к огню туземцы, загородив досками широкие входы своих сакель. В непроницаемой темноте чуть-чуть мигали вдали окна европейского квартала, и кое-где двигались светлые точки бумажных фонарей, с помощью которых пытались пробраться неподалеку кое-кто из не любящих сидеть дома. Вон там внизу, не разберешь где, чуть движется светлый кружок, вон он остановился, пригнулся к самой земле... никак канава... вон тронулся он немного вправо, опять приостановился: в сжатом пространстве освещенной мглы протянулись, словно оленьи рога, сухие ветви, забелелся угол забора, опять все исчезло во мраке, и с другой стороны топорщатся кое-как связанные перила мостика... Туда двинулся фонарь; помигал еще несколько секунд и пропал за какой-то темной массой, не то крышей, не то кустами, не то...

Ярко пылают сухие яблоневые дрова в просторном белом камине; вся печь разукрашена в местном вкусе, и красный свет, отражаясь от большого зеркала, играет по позолоченным выступам резных украшений. Назябшая нога с негой утопает в теплом мягком ковре, в продрогший желудок, глоток за глотком, пробирается горячий, ароматный пунш.

— И ты не поверишь, что я благословляю судьбу, пославшую мне это тяжелое испытание, — говорит Батогов и нагибается к самому камину, чтобы поправить развалившиеся поленья.

— Вот, на, щипцы, — говорит Перлович и смотрит вниз на хитрые, причудливые разводы персидского ковра.

— Не попадись я к этим чертям, мог ли я ее встретить... ну, мог ли?

— Конечно! — глубоко вздохнул Перлович.

— С той минуты я рвался на волю... я спешил сюда. Ведь есть еще время, ее можно спасти.

— Ее должно спасти! — серьезно говорит Перлович и быстро исподлобья взглядывает на гостя.

Батогов встал, потянулся и принялся ходить из угла в угол по комнате; каждый раз, проходя мимо стола, на котором стоял чайный прибор, он останавливался и прихлебывал из стакана. Перлович полулежал на низеньком диване и сосредоточенно чистил ножичком ногти. А ветер все унылее и унылее напевал свою тоскливую песню, и со стуком вздрагивали оконные ставни под его ударами.

— Бледная, худая, ну, кожа да кости, изнуренная до последней возможности, она казалась живым трупом... Если бы ты только мог ее видеть...

— Это ужасно, — ровным голосом говорил Перлович и тем же тоном добавил: — Ром вон в том графине, вон, с резной пробкой.

— Этот?

Батогов подлил в стакан.

Перлович кивнул головой и стал рыться в ящике с сигарами.

— Но эта последняя встреча, помнишь, я рассказывал, в камышах... Да, я тогда видел, что ей немного жить осталось; она скоро умрет...

— Может быть, она и умерла?

— Нет, этого быть не может.

— Да почему? Вот прошло уже около месяца, судя по твоему рассказу, и при той ужасной обстановке.

— Нет, ты этого не говори, не говори, мне кажется, убежден в этом, у меня есть какое-то предчувствие, что а еще увижу ее. Надо только поспешить...

— Да, терять времени нельзя, во всяком случае.

— У меня уже весь план составлен... вот видишь, мы пошлем деньги через Мурза-бая, я с ним говорил об этом и он берется...

Перлович наклонился, в свою очередь, к самому камину.

Если бы кто-нибудь мог из этого раскаленного, пышущего жерла взглянуть в его лицо, то он наверное бы отвернулся, так оно было некрасиво.

— Что такое, ты нездоров? — остановился на полуслове Батогов.

— Я... нет, ничего, я слушаю... Ты говоришь, в камышах?..

— Пять тысяч, говорит Мурза-бай, и он положительно берется это устроить... Он сделает так: во-первых, поедет сам, денег же отнюдь не повезет с собой, а возьмет только задаток...

— Пять тысяч?.. — произносит Перлович, не то спрашивает, не то подтверждает только.

— Да, пять. Потом, конечно, мы должны обеспечить ее.

Плечи Перловича слегка вздрогнули.

— Ведь согласись сам, все это принадлежит ей. Ну, положим, всего ей не нужно; она даже знать не должна об этих деньгах.

— Она знать об этом и не будет...

— Что ты? Или это ты от огня такой желтый?

— От огня... так кажется...

— В четырнадцать дней Мурза-бай берется туда доехать; столько же назад, ну да там несколько дней. Я говорю, пройдет не больше, как месяц. Сегодня которое число?

— Одиннадцатое. Что ты не куришь?

— Господи! Я готов, кажется, сам туда ехать!

— А за тебя тогда сколько понадобится — тоже пять тысяч или больше? — произнес Перлович, улыбнувшись.

— Эк тебя подергивает! — заметил Батогов.

Действительно, улыбка Перловича была более похожа на болезненное подергивание.

— Ха, ха! Жаль денег стало! — похлопал его по плечу Батогов. — Ничего, раскошеливайся: ведь у тебя, брат, все еще много останется.

— Ты считал?

— Чего считать — караваны какие отправляешь! Сам видел, как к тебе ехал. Да, опять, Хмуров говорил... Это у тебя какие сигары?

— Эти? Это — дрянь: не стоит, — Перлович отодвинул ящик. — Вот, если хочешь.

— Благодарю.

Батогов взял из рук хозяина сигару, которую тот все время вертел у себя в руках.

— Недурна по виду, — он стал закуривать. — Что-то сыровата...

— Лежалая...

Батогов затянулся раза два и потянул носом дым.

— Что это?..

Перлович встал и вышел, притворив за собой дверь.

— Что-то пахнет маком... — проговорил про себя Батогов, лег на диван и стал курить.

Комната, где сидели друзья, освещалась только одним камином; покуда ярко горели дрова, было светло; теперь же мало-помалу прогорали сухие поленья и с треском обваливались красные уголья, покрываясь темным налетом пепла. Все темнее и темнее становилось кругом, только на яркой поверхности самовара, на окраинах стаканов, на металлических головках пробок играли красноватые блестки. Синеватый дым застилал зеркало, чуть слышно чикали где-то часы.

Батогов лежал навзничь и курил.

Ему хорошо, тепло; он чувствует, как медленно перебирается, будто капля за каплей, кровь в его жилах; вот подходит к вискам, толкнулась там и в ушах зазвенела мелодичными переливами... «Это ром действует: отвык за это время, ну, и разобрало». Попробовал слегка отделить голову от подушки — нельзя; тяжела слишком стала, словно приросла к изголовью. Безжизненно свисла на пол рука, и чуть-чуть перебирают пальцы волнистую шерсть тигровой шкуры, разостланной перед диваном... А кто-то подполз под диван, приподнимает его своей спиной, слегка раскачивает... Колеблется камин, ныряя в облаках дыма, кивает из-за шкафа голова глиняного, эмалированного китайского божка... Словно поверхность поспевающей нивы, колеблемая ветром, заходили в перебой пестрые узоры ковра... Все в движении...

Чуть приотворилась дверь, высунулось оттуда желтое лицо, потянуло носом накуренный воздух и спряталось.

Что это как жарко стало? Светло как! А, это солнце восходит. Медленно ползет из-за туманной дали огненный шар, и от него бегут по темному небу, развертываясь шире и шире, светлые полосы... Ветер гудит в камышах и плещутся где-то волны... Храпит конь, склонивши к воде свою голову... «Гей! гей!» — чуть доносится с того берега... «Стой, бери!.. Вот он!..» — слышны торопливые голоса... бегут! Кусты трещат от движения какого-то тяжелого тела... Выстрел! Все застлало дымом... Острые когти впиваются в голые плечи... душат... Два глаза-угля сверкнули у самого лица... рука ищет нож... вот он, вот его шершавые ножны, вот каемка бирюзовая, вот ремень, украшенный кистью... ручка, где ручка?.. Пальцы не хотят отыскать того, что нужно... А скоро будет поздно... еще мгновение... да помогите же, помогите!..