На кладбище Невинных
Шрифт:
Кот утвердительно мяукнул, словно подтверждая мнение Жоэля, чем рассмешил аббата.
… К удивлению Жоэля, он уснул, едва голова коснулась подушки. Разбудил его Галициано ближе к полудню. За окном ноябрьское утро шуршало размеренным дождём, а набрякшие тучи, что заволокли небо, обещали, что он затянется надолго. Аббат высунул нос из-за портьеры на улицу. Везде в грязи из-под колёс карет валялся навоз, по мостовым вдоль монастырей, дворцов и темниц тянулись вереницы прохожих, сновали франты, вельможи, лакеи, разносчики газет и карманники.
Аббат апатично размышлял о событиях последних дней. Полицейское расследование зашло в тупик. Убийца так и остался безнаказанным. В обществе всё меньше говорили о случившемся.
Несколько минут аббат размышлял, не поговорить ли ему с Анри, но покачал головой. Он знал жизнь. Если Кастаньяк влюблён — поверит невесте, если не влюблён, зачем бы женился? А Анри, по его наблюдениям, был честен.
Жоэль вздохнул. Сегодня был день его служения. Первое воскресение Адвента. Почему так тяжело на душе? Целибат стал тягостен? Да, плоть тяготила, мечта о женщине преследовала, порой искушая по ночам распутными видениями.
Что спасало от падения? Только память поруганной любви да милость Божья. Одна саднила душу болью, очищая от блудных помыслов, другая поминутно наталкивала на мерзостные открытия в похотливых и корыстных душах, заставляя содрогаться от омерзения, и отвращала от греха. Жоэль не мог и не хотел уподобляться либертинам. Как и все люди истинной аскезы, он никогда не воспринимал целибат как жертву, и мощь мужественности перевоплощалась в нём в безмерное сострадание.
Но сейчас он ослабел…
Часы пробили час пополудни. Жоэль набросил плащ и торопливо вышел из дома. На церковном дворе аббат раскланялся с Луи и Симоном де Витри, сыновьями Одилона, несколькими прихожанами.
Парижская церковь Сен-Сюльпис между Люксембургским садом и бульваром Сен-Жермен, с классическим фасадом Сервандони, пленяла его. Названая в честь святого Сульпициуса Благочестивого, архиепископа времён Меровингов, она была заложена королевой Анной сто лет назад, работы по возведению все ещё продолжались, менялись архитекторы, пять лет назад храм был завершён, а год назад начали возводить Южную колокольню.
Жоэль любил свой храм, его таинственную и мистическую красоту. Лики святых закруглялись удлинёнными миндалевидными овалами и походили на стрельчатые окна, пропускавшие аскетичный девственный свет под своды. Кожа святых была прозрачна, напоминая восковые свечи, а волосы бледно светились, как крупицы неподдельного ладана. Очертания тел и выпуклость лбов напоминали стеклянный покров дароносиц, а сами тела устремлялись ввысь, подобно колоннам. Это была подлинно литургическая красота, святые оживали в сиянии витражей, и пламенные вихри цветных стёкол изливали на их главы лучистые кольца венцов, окрашивали умирающим рдением силуэты, и угасали, преломляясь на тканях одежд. Вечерний свет подчёркивал хрустальную прозрачность их взоров, скорбную непорочность уст, благоухающих лилейным ароматом песнопений и покаянных псалмов. Что выше этого? Вот оно, истинное искусство, не превзойдённое никем! Возгоравшееся пламенем на едином жертвеннике, сливавшееся в единой мысли: обожая, поклоняться Создателю, и служить ему.
В те дивные времена искусство, взлелеянное церковью, коснулось порога вечности, приблизилось к Божеству, в единый лишь раз постигнув Божественное, лицезрея небесные очертания. Аббат неожиданно вспомнил Тибальдо ди Гримальди. Подлинно знаток. Какой глаз, какое понимание искусства, творческого дара старых мастеров!.. А что теперь? Кощунственные речи, пустые шутки, пустые глаза, едва скрываемый разврат, жажда распутных мерзостей и вот — людоедство…
В храме отец Жоэль тихо проскользнул в алтарь. «Господи… утиши скорби сердца моего, Ты знаешь искушения мои, дай силы претерпевать их, заступи и сохрани меня, ибо давит меня слабость моя. Если Ты не удержишь, отторгнешь меня от руки Своей, минуты не устоять мне. Ты — Лоза, я — ветвь Твоя, не дай иссохнуть мне, да не будет душа моя яко земля безводная
Тебе…»Глава 9
«… ты многого не знаешь обо мне…»
На мессу собралось немало народу, в основном, простецов, но были и несколько аристократок, среди которых аббат узнал госпожу д'Эпине, никогда не пропускавшую его проповедей. Отец Жоэль в предшествующие дни не обращался к пастве, хотя знал, что от него ждут слова об ужасном преступлении: прихожане несколько раз спрашивали его мнение, но он молчал. Сейчас тяжесть его души, скорбные мысли и плотские слабости вылились наконец в тихих словах.
— Дети мои… Земля наша переживает ныне лютые времена смуты и искушений бесовских. Святыни попраны и оплёваны, кощунствующий еретик сеет плевелы, драконовы зубы неверия и сомнений, аристократия превратилась в банду бессовестных стяжателей, в душах людских оскудевает любовь, и, воистину, Господь, придя, найдёт ли веру на земле? Мы чувствуем себя бессильными и слабыми, но это только наше малодушие, упадок духа, немощь души.
Сильная злая воля страшна нам. Крайним проявлением её будет преступление, но сила воли в преступлении — есть слабость. Насильник избирает жертвой женщину, грабитель нападает на беззащитного, вор ночью пробирается в дом без хозяев, убийца из укрытия производит свой зловещий выстрел, — в этом нет никакого мужества. В преступниках только подобие силы, но на самом деле это трусливые слабые люди, которые позволили порочным мыслям пленить свою душу, и позорно поддавшись им, выбрали преступления, свойственные только трусам.
Все мы чувствуем себя немощными, испуганными взрывом бесовских страстей на кладбище Невинных. Но наша немощь обманчива. Слово Господа гласит: «Сила Моя в немощи совершается». Эта немощь — только осознание своей слабости и понимание, что без Господа мы бессильны. Осознаем же это, и пусть дух наш устремится к Господу — и Господь укрепит нашу расслабленную волю, дав нам силы противостоять злу…
После службы, уже сняв столу, орнат и альбу, аббат, покидая ризницу, заметно приободрился. На душу снизошёл покой. Жоэль возблагодарил Господа и уже отдавал было последние распоряжения аколиту и церемониарию, как неожиданно остановился позади главного алтаря, заметив в укромной апсиде тень.
По воскресеньям, за поздней обедней, эта апсида всегда оставалась пустой. Жоэлю показалось, что он узнал фигуру в коричневом плаще, и раньше глаз это поняла душа. Он отдал ключи и двинулся к выходу. Пройдя мимо ниши, понял, что не ошибся.
В тёмном простенке между колонн стоял Камиль д'Авранж. Рядом сидел согбенный старик, который при приближении священника с трудом поднялся и рухнул на колени, прося помолиться о несчастном Роже. Заметив язвительный и напряжённый взгляд Камиля, отец Жоэль догадался, что его сиятельство пришёл сюда специально для встречи с ним, ибо жил д'Авранж неподалёку от Арен Лютеции, далеко отсюда, и ему проще было бы зайти в Сен-Медар. При этом одного взгляда на нервное лицо Камиля д'Авранжа хватило для понимания, что свои догадки Жоэлю лучше держать при себе. Граф искал встречи, слышал его проповедь, но исповедоваться явно не собирался.
Впрочем, Камиль лгал на исповедях ещё в колледже.
Не обращая внимания на желчную насмешку д'Авранжа, священник спросил старика, в чём его нужда? Деньги? Нет, тот сводил концы с концами, да вот беда, скрутило его, а ведь живёт поставкой дров ко двору. Аббат, стремясь оттянуть разговор с д'Авранжем, возложил руки на голову старика и помолился о его здравии. Тот приник к руке аббата и медленно пополз к выходу.
Жоэль же, обратившись к д'Авранжу, выразил радость встречи, правда, весьма умеренную. Граф презрительно бросил, что был лучшего мнения о его проповедях, но аббат, кажется, даже не расслышал его. Они вышли из храма. На площади Сен-Сюльпис, провинциальной и уютной, как и на примыкающих улицах Гараньер и Феру царили благодушная тишина и нежная сырость. Пахло немного орехами, старой древесиной, хвоей и чуть ладаном.