На кладбище Невинных
Шрифт:
Тибальдо почесал за ухом и вяло проговорил:
— Кстати, если вы правы, дорогой Джоэле, и наделённые талантом суть рабы Божьи, то неудивительно и нынешнее вырождение. Сегодня нет тех, кто готов служить Небу. Все хотят удовольствий на земле. А значит — таланты обречены мельчать, опошляться и гибнуть. Я тоже заметил, что эту меру… пять талантов… Господь уже никому не даёт, лишь один, так сказать, на пробу. Если получивший его окажется очередным ничтожеством — лучше потерять одну меру серебра.
Сен-Северен весело рассмеялся.
— Вы рассуждаете, как банкир, дорогой Тибальдо. Господь неисчерпаем и бесконечен, и едва ли ему свойственны бережливость и расчётливость такого рода. Здесь скорее — «оскудел преподобный», по силе каждого
Они не заметили, что к ним подошёл герцог, до того издали внимавший итальянской речи.
— А мне кажется, что всё это равнозначно, — заметил Габриэль де Конти, плюхнувшись в кресло рядом с Тибальдо. — Нынешнее искусство равно старому. Дело только в мере вкуса и авторитетности суждения. Достаточно провозгласить ночной горшок высшим шедевром искусства…
Тут Сен-Северен впервые увидел в глазах банкира полыхнувшее пламя.
— Упразднение ценностных иерархий, Габриэль, — это конец искусства!
— Или конец зависимости от вашего вкуса, дорогой Тибальдо. Только и всего, — зевнул де Конти.
— Да вы осатанели, Габриэль! — Банкир тяжело дышал. — По-вашему, Донателло и ночной горшок — равнозначны?
— Чисто профанных вещей не существует, все вещи значимы, а иногда нужник нужнее вашего Донателло, уверяю вас. Новое в искусстве возникает тогда, когда художник обменивает традицию искусства на не искусство. Новая система отсчёта, только и всего. — Герцог хитро прищурился. — И он ещё зовёт себя «просвещённым патрицием»! Да вы просто консерватор, Тибальдо.
Банкир обжёг его гневным взглядом.
— Я не утрирую, говоря о «просвещённом патриции», как о подлинном ценителе прекрасного. Задача аристократии — не писать комментарии о том или ином забытом и вновь открытом трубадуре, нет, её верховенство — в руководстве энтузиазмом своей эпохи, стремлениями своего поколения, его музыкой и поэзией, видениями художника и скульптора! Аристократия главенствует, только творя искусство и покровительствуя ему, она должна состоять из людей безупречного вкуса, а не их пустых невежд и профанов!
Аббат, снисходя к герцогу, заговорил по-французски.
— А зачем, по вашему мнению, ваша светлость, нужно сопоставлять Донателло с ночным горшком? Только откровенно. — Отец Жоэль лучезарно улыбнулся герцогу.
Тот весело ухмыльнулся в ответ.
— А чтобы не было вот таких высокомерных «патрициев», кичащихся своим умом и дарованием. Скажите-ка на милость! Все, кроме него, полные профаны! Только он один и понимает в искусстве! Я, может, тоже, кое в чём смыслю, так ведь этот нахал слова никому вставить не даёт! Судья! Знаток! Тонкий ценитель! — Герцог даже возмущённо прихрюкнул. — А всё почему? Напридумывали сами себе заумных сложностей и мнят, что никто не в состоянии их превзойти. А ведь всё дело в оценке. Если ночной горшок также прекрасен, как Донателло, то высказаться сможет каждый! Вот чего они боятся!
— Если ночной горшок равен Донателло, то искусство просто перестанет существовать, дорогой Габриэль. — Было заметно, что банкир с огромным трудом сдерживается. — Высказаться тогда, это верно, сможет каждый, но о чём? О том, что скульптуры Донателло представляют собой, возможно, наименее удобные из ночных горшков? Это суждение можно даже признать верным. Но причём тут искусство, помилуйте? Можно профанировать и опошлить суждения, можно добиться изменения критериев искусства. В итоге подлинное искусство замкнётся в непонимании или станет коллекцией глупейших суждений. Через поколение подлинные знатоки исчезнут, критерии упразднятся — и тогда возможно даже возникновение нового «искусства эпохи нужников» — пошлого, утилитарного, понятного всем и всем доступного. Этого вы добиваетесь, что ли?
Герцог не обиделся, но улыбнулся.
— Я добиваюсь, дорогой Тибальдо, чтобы вы допускали возможность и иных суждений, кроме вашего.
— Стоит чуть размыть понятия,
на волос изменить критерии — и расплывётся в грязь само Искусство!Аббат внимательно взглянул на собеседников. Он чуть наклонился к банкиру.
— Но почему же вы тогда, Тибальдо, оспаривали мой тезис? Вы говорили, что «ныне мы начинаем мыслить иначе, возможно, просто грядёт новая мораль». Но ведь как ночные горшки никогда не станут твореньями Донателло, как стразы никогда не станут бриллиантами, так и совокупность мнимых ценностей никогда не обернётся ценностью истинной. Ведь стоит чуть размыть понятие морали, на волос изменить критерии, как делает этот чёртов Вольтер, — и расплывутся в грязь Истина, Честь, Совесть. Вы же не можете не понимать, что профанируя и опошляя суждения, можно добиться изменения критериев морали. В итоге мораль станет коллекцией глупейших суждений, через поколение носители истинной нравственности исчезнут, критерии упразднятся — и тогда аборты, содомия, инцесты и каннибализм станут нормой морали. Возможно даже возникновение новой «морали эпохи нужников»…
Тибальдо улыбнулся, его лицо удивительно похорошело.
— Я не оспариваю этот тезис, дорогой Джоэле, поверьте. Он просто для меня, человека искусства, не является насущным.
Женевьёв краем уха слушала аббата, восхищённо разглядывая его ресницы и бездонные глаза.
Между тем Жюстин д'Иньяс, поймавшая три недели назад в гостиной маркизы герцога Габриэля де Конти, осталась весьма недовольна уловом. Его светлость не сумел оценить её достоинства. В спальне он грубо опрокинул её на постель и обошёлся с ней, как с кухаркой, если не хуже, не подумав даже что-либо оставить в залог любви. Теперь вдова твёрдо решила совратить того, о ком и раньше думала с восторгом — красавца-аббата де Сен-Северена. Она торопливо оттеснила от священника дурочку Женевьёв и бросила на него нежнейший взгляд.
Аббат Жоэль, сравнивая себя с другими мужчинами и замечая женскую назойливость, знал, что красив, да и в зеркало иногда смотрелся. Потому был утроено осторожен, стараясь даже случайно не произнести ничего, что женщина могла бы истолковать как комплимент, и вообще держал ухо востро.
Черта лысого ему это помогало! Жоэль знал, что для некоторых особ женского пола само монашество мужчины являлось соблазном неодолимым, искусом прельстительнейшим. Их распирало высшее тщеславие — отбить мужчину не у соперницы, но соперничать с самим Богом. Мысль о том, что её красота заставила монаха преступить обеты целомудрия, возбуждала подобных блудниц до дрожи, а сама идея о соитии с тем, кто столь долго постился — пьянила и будоражила воображение.
Замечая авансы мадам Жюстин, аббат обычно старался делать вид, что ничего не видит, однако на сей раз, напуганный вниманием чёртова содомита Брибри и заинтересованный разговором с Тибальдо ди Гримальди, он утратил обычную бдительность и рисковал оказаться добычей хищной вдовы.
Спасла же священника милость провидения, ну, а так как неисповедимы пути Господни, то явилось это спасение в облике скромного полицейского — мсье Антуана Ларю.
Когда маркизе де Граммон доложили о визите полицейского, разговоры в гостиной смолкли. Вошедший, невзрачный человек с глубоко посаженными серыми глазами, склонившись в неумелом поклоне, вежливо осведомился, не ввели ли его в заблуждение, сказав, что гостем маркизы является мсье Тибальдо ди Гримальди?
Банкир недоумённо обернулся в кресле и сообщил, что Тибальдо ди Гримальди — это он.
Тут он вздрогнул и, злобно блеснув глазами, нервно осведомился, не значит ли визит полицейского…
Банкир резко вскочил.
— Не ограблен ли мой банк, чёрт возьми? — прошипел он. — Ведь только вчера привезли лионский заем!
От лица ди Гримальди стремительно отлила кровь, он побелел. Все невольно задумались, в какой же сумме оный заем выражался?
Но мсье Ларю поспешил успокоить банкира. Грабежей этой ночью не было, но…