На кладбище Невинных

Улыбка исчезла с лица отца Жоэля.

— И что же?

— Похоже… вы правы. Я не знаю, как объяснить. Он пишет смешно, но если… это станет всеобщим образом мысли, это… это погубит многих людей. Так нельзя. Баронесса де Шарвиль была поклонницей Вольтера. Он проповедует наслаждения, и её милость наслаждалась. При этом муж, которому она поминутно изменяла, умер от разбитого сердца, сама она теперь прикована к постели, её разбил паралич, у неё кровавые пролежни, а дочь баронессы не желает обременять себя заботой о матери, потому что мать учила её наслаждаться, а не ухаживать за параличными. Но Вольтер ведь об этом не предупреждал. Он смеётся над церковью, браком, над национальной гордостью… Как можно было о Жанне д'Арк наговорить такие мерзости? Я не права? — испуганно спросила Стефани, заметив налившиеся слезами глаза аббата.

Отец Жоэль тихо вздохнул, и лицо его вновь озарилось улыбкой. Он взял руку мадемуазель и прижал к губам. Слеза, скатившаяся с ресниц аббата, увлажнила пальцы Стефани. Она бросила испуганный взгляд на священника.

— Я не ожидал… — Сен-Северен смотрел мягко и ласково. — Бывает… несколько слов, сказанных при случайной встрече, необыкновенно укрепляют твою душу, и радость твоя тем сильнее, чем неожиданнее эти слова. Да, вы правы, мадемуазель. Правы во всём.

— Но я… — Лицо Стефани потемнело. — Я сказала Теофилю, что Вольтер сеет зло, а он засмеялся и ответил, что Вольтер — проповедник свободы духа, радости и наслаждения. А меня дурочкой назвал.

Вместо глаз на лице аббата чернели теперь две бездны, и Стефани испуганно умолкла. Аббат же опустил глаза и заговорил.

— Я знаю, Стефани, точнее, невольно заметил, что вы не очень любили мадемуазель де Монфор-Ламори и едва ли восторгались мадемуазель де Валье, но, думаю, вы согласитесь, что они имели право жить. Но их нет. Я не знаю, кто надругался над ними, убил и осквернил тела посмертно, но сотворивший это, бесспорно, был отравлен миазмами ядовитого вольтеровского цинизма, его чёрным юмором и пошлейшими скабрёзностями.

Стефани удивленно сморгнула. Аббат заметив, что она не совсемпоняла его, уточнил:

— Иным недалёким людям это покажется вздором, но ведь гибель души, её распад, начинаются с внешне безобидных, остроумных насмешек над святыней, а заканчиваются каннибализмом. Не все это понимают, но вы же постигли, что случившееся с баронессой де Шарвиль — следствие её вольтерьянства. Наши помыслы и убеждения определяют наши деяния, наши деяния и их последствия — творят нашу судьбу. Если вы думаете, что блуд греховен, вы будете его избегать, но если вы полагаете, что измена супругу — пустяк, то вы её совершите. Если долго внушать людям мысль, что Бог — не более чем фикция мышления, и человек вправе делать все, что вздумается — некоторые и впрямь начинают делать, что им вздумывается. И это будут не робкие и боязливые, никчёмные и пустые, но волевые и сильные, ибо только у них мысль едина со словом, а слово не расходится с делом.

Но беда в том, что безбожные души на божественные взлёты не способны, а вот обесчестить девицу, осквернить святое, сотворить непотребное — это и есть сокровенная потребность безбожных душ, именно это им и вздумывается. Отсюда и мужеложство, и насилия, и каннибализм. — Аббат был мрачен. — Почему глупцы не хотят понять, что образ наших мыслей может сломать нам жизнь? Почему они, открыв рот, бездумно глотают любую вздорную ересь, которую им преподносит очередной учитель, хоть иные и видят, что из-под мантии педагога торчит копыто и вылезает чёрный хвост?

— То есть вы считаете, что он предтеча Антихриста? — спросила Стефани. — Он безбожник, я понимаю, но иногда говорит и вещи правильные, и мсье де Ренар сказал, что он не атеист, а деист? Это так?

— Если человек в одной своей книге отстаивает принцип святости закона, а в другой говорит, что в случае надобности законом можно пренебречь, третьей же утверждает, что ничего святого нет, а в четвертой проповедует необходимость упразднения законов — глуп будет тот, кто попытается классифицировать взгляды подобного человека, Стефани. У Вольтера есть атеистические, деистические, теистические и пантеистические пассажи. Но из этого я могу сделать вывод не о религиозных взглядах господина Аруэ, а о том, что он — просто пустой фигляр.

— Полно вам, Жоэль, — раздался справа от них голос Камиля д'Авранжа. Ни Стефани, ни аббат Жоэль, увлечённые разговором, не заметили, как он подошёл. — Вы напугали мою крошку Стефани. — Голос д'Авранжа несколько дрожал, но был мягок. Он призывно протянул руку сестрёнке и увлёк её к камину. — Ну, как прошёл последний бал у д'Арленкуров? — Камиль просто хотел положить конец разговору Стефани с аббатом Жоэлем, который слышал ещё с просьбы о молитвах, но почему-то не мог прервать.

Однако его вопрос вызвал раздражение Стефани.

— Никак. Скука. Одни и те же записные остроты, одни и те же разговоры. Ходят слухи, что Теофиль д'Арленкур хочет сделать предложение мадемуазель Амели де Фонтенэ.

— Если ты, дорогая, будешь и дальше высказывать ему, что Вольтер сеет зло и возражать против свободы духа, Теофиль подумает, что твоё место в монастыре, и найдёт девиц, более современных и свободомыслящих, — Камиль ласково улыбнулся, но не встретил ответной улыбки сестры.

Стефани смотрела на него странными глазами, и д'Авранжу стало не по себе. Она вдруг поднялась и, оставив его, снова подошла к священнику.

— А как, по-вашему, отец Жоэль, если я понимаю, что он, Теофиль, не прав, мне надо молчать и поддакивать? Это поможет?

Аббат осторожно спросил:

— Поможет чему, дорогая Стефани? Сохранить уважение к себе? Нет, это вам не поможет. К тому же, ложь утомительна, и постоянно прибегая к ней, вы приведёте себя в состояние нервного раздражения. Лживые люди никогда не отличаются душевным спокойствием, они издёрганы и истеричны. Ну, а потеряв уважение к себе и будучи нервозной и раздражённой, вы не только не привлечёте к себе сердце горделивого юноши, но потеряете в его глазах последнюю цену.

Стефани надолго замолчала. Наконец тихо спросила.

— А почему вы назвали его «горделивым»?

Аббат усмехнулся.

— Может, я и не прав. Гордыня являет «при разговоре — кичливость, при ответе — колкость, в серьёзной беседе — легкомыслие, ибо слова произносятся без участия сердца. Плотская гордость незнакома с терпением, чужда любви, смела в нанесении оскорблений, но малодушна в перенесении обид, на увещания непреклонна, к отречению от прихотей неспособна, уступить не согласна…»

Стефани неожиданно рассмеялась.

— Да это же портрет д'Арленкура! Но ведь это всё пройдёт, правда? Он просто молод…

Аббат воздел руки к небу.

— Речь идёт не о глупостях молодости, моя девочка, но о духовных болезнях. Гордый исцеляется трудно, ибо не видит своих недостатков и жаждет признания своего мнимого превосходства. Чужое мнение воспринимает как вызов, гордец уверен, что ему все завидуют. Столкновения с людьми, превосходящими его, заставляют гордеца замкнуться в себе. Потом душа леденеет, в ней поселяются злоба и презрение. Ум помрачается настолько, что он уже не в состоянии отличить добро от зла, начинает тяготиться «глупостью» всех вокруг, успехи других для него — личное оскорбление.