На кладбище Невинных

Жоэль снова пожал плечами. Он никогда и не считал этих господ девственниками. Надо же им где-то блудить.

— Разумеется, но разве я о блуде? В ту же ночь я отправился выгуливать свою собаку, и у ворот домика де Конти увидел свет фонаря, а вскоре во дворе появились Реми и де Конти. Светский лоск в них — для гостиных и салонов. Тут же они говорили на столь ублюдочном жаргоне…

— Я как-то слышал, — кивнул Жоэль.

— Но то, что они говорили, заставило меня забыть о таких пустяках. Де Конти просил у виконта того самого снадобья, что отправило на тот свет его папашу и треклятого братца, ибо если у его невестки родится ребёнок, ему придётся забыть про какой-то Шантовиль. Виконт не возразил, но сказал, что это будет стоить некоторых услуг. Дальше он заговорил тише, почти шёпотом, я не расслышал продолжения, потом герцог кивнул. Вскоре они ушли в дом.

Жоэль точно уснул. Точнее, ощутил то ли вялую сонливость, то ли сонную слабость. Его душа была чиста, а чистота редко вмещает мерзость. Но он поверил. Безоговорочно и полностью. И не потому, что доверял учителю, просто сказанное содержало то понимание, что давно, точно бремя, носила в себе душа. Господи! Тысячу раз истина была перед его глазами, но он не видел. Его невольно оберегала и плотская чистота, не допуская проникновение видимой им поминутно мерзости в него самого. Он видел грязь и боль только в д'Авранже, ибо — любя его или презирая — не был равнодушен к нему.

Жоэль повернулся к Антуану.

— А Камиль д'Авранж? Вы видели его там?

— Д'Авранж? Этот дурачок? Нет, не видел, но не забывай, что уже год я еле хожу, а что до этих господ, то приезжают туда обычно около одиннадцати, по темноте, ворота запирают, занавеси опускают. Что там разглядишь?

— А почему… почему вы называете Камиля дурачком?

Леру поморщился.

— Все эти нынешние вольтерьянцы делятся на свиней и преступников, подобных Реми и де Конти, которые, впрочем, тоже посвинячить не прочь. Любые изысканные вымыслы постельной фантазии сначала утончаются, а напоследок вырождаются в оргии, соединённые с преступлениями. И тогда свиньи дорастают до преступников. Этот же, я как-то встретил его года три назад, выходящим из жалкого борделя, болтался где-то между свиньёй и преступником, но считал себя Владыкой судьбы. Дурачок.

… Прощаясь с Леру, Жоэль, по его просьбе, пообещал навещать его. Сам же аббат, добравшись домой без приключений и испугав слугу бледностью, поторопился лечь в постель. Он хотел уснуть, уйти от познанной мерзости, закрыться от неё, забыть, но понимал, что не получится. Познание есть единение с познанным, оно входит в тебя как воздух, порой животворит, порой отравляет, но избавиться от него уже нельзя. Аббат метался по постели в душной истоме, задыхался и корчился, но понимал, что пелена с его глаз упала окончательно.

Смердело серой — старуха была права.

Но вскоре Жоэль, чуть успокоившись, задумался. Что давало это понимание, кроме новой открывшейся бездны паскудства? Будем откровенны, что Реми — мерзавец, Жоэль подозревал и сам. Он просто, вспоминая ту, увиденную на бульваре сцену, жалел виконта, но помнил и злобу в его глазах. Такой подлинно способен отмстить безжалостно и зло.

Понимал ли Жоэль и без Леру, кто такой Шарль де Руайан? Жоэль поморщился. Скажем так, догадывался, стараясь не подходить излишне близко. Антуан ничего не сказал о Брибри де Шомоне, но ведь, Господи, всё же на лице написано. Габриэль де Конти? Что толстый обжора потворствует всем прихотям собственной похоти — было ясно и по физиономии. Но что жуир не брезгует и убийствами — это было открытием болезненным и страшным.

Но ведь было и ещё что-то, что пронзило, ранило душу. Камиль д'Авранж? О нём Леру отозвался уничижительно, но весьма здраво. Жоэль снова откинулся на подушки. «Любые изысканные вымыслы постельной фантазии сначала утончаются, а напоследок вырождаются в оргии, соединённые с преступлениями». Вот оно. Да. Не значит ли это, что неизвестного убийцу в самом деле надо искать именно среди гостей салона мадам де Граммон? Ведь именно это томило аббата с того самого часа, когда задыхающийся де Луинь принёс в салон жуткое известие о гибели Розалин да Монфор-Ламори. И это не фантазии. Иррациональное и мистическое зловоние он ощущал. И то же самое говорила и старуха де Верней. Но та не искала объяснений в мистике, а высказалась напрямую: «Чем это смердит у тебя, Присиль?»

Она уверена, что убийца рядом, в салоне маркизы де Граммон.

Что свидетельствовало в пользу этого суждения? Сен-Северен тяжело задумался.

Обе убитые девицы часто посещали его. И всё? В салон вхож Реми де Шатегонтье, которого Леру обвинял в отравлении отца и брата. И герцог де Конти, тоже готовый ради прибыли применить яд. Но если Реми — и есть этот неизвестный убийца, насильник и каннибал, то зачем, скажите на милость, ему убивать Люсиль де Валье? Ведь из дневниковых записей мадемуазель явствовало, что он неоднократно приходил ей на помощь в… трудных житейских обстоятельствах, и, видимо, пользовался её… ну, если не расположением и постельной благосклонностью, то полным доверием! Деньги Люсиль получил опекун, что за выгода в её смерти Реми? Девица ничем не могла быть опасной для Шатегонтье, а если и знала что-то компрометирующее его, то разве мсье Реми не располагал о ней самой не менее скабрёзными сведениями? Нет, покачал головой аббат, это вздор. Ведь последние строки дневника — как раз о Реми, причём мадемуазель говорит о нём как о конфиденте и друге.

Да и убийство Розалин… Разбогател Шарло де Руайан. Леру говорит, они были друзьями, — но не любовниками, видимо. Ремигий не мужеложник: аббат слышал о нескольких порочных связях виконта, но неизменно с особами женского пола. Убить девицу для друга? Ну, это уж, воля ваша, полная бессмыслица. «Какая трогательная заботливость…», — как насмешливо обронила графиня де Верней. Реми в излишнем внимании к друзьям не заподозришь, в любви к ближнему не обвинишь. И вообще, возьмись за это дело Реми де Шатегонтье, знаток редких ядов, как уверяет Антуан, зачем же ему, помилуйте, огород-то городить? Девицы просто умирали бы в гостиных, бальных залах да в Опере — лёгкий приступ дурноты, головокружение — и ах!..

Его светлость герцог де Конти… Блудный домик возле таможни Вожирар. Местечко, что и говорить, подозрительное. В таких местах устранено всё, что могло бы помешать: неприятные сюрпризы, назойливое любопытство, и нет каприза, продиктованного извращённостью этих душ, которого нельзя было бы исполнить. Но герцог казался аббату старым потаскуном, чей изношенный организм уже не допускал особых излишеств, на что весьма насмешливо и прозрачно намекал Реми. Эти жуткие преступления просто не вязались с упитанным весёлым жуиром.

Но разговор, подслушанный Леру… Герцог выразил полную готовность убивать. И то, что видел тогда он сам у Биржи, вспомнил де Сен-Северен. Что было в том чёртовом мешке? Там был не яд — ведь доза-то была лошадиная.

Нет, всё разваливалось… Герцог когда-то брал яд у Ремигия. Но это же было несколько лет назад, и ведь убитые девицы вовсе не отравлены! Они осквернены — страшно, безжалостно и зло. У его светлости в его-то годы и сил-то на такое не достанет! Ну, с чего он, Жоэль, взял, что убийца где-то рядом? Слова Леру? Но убийца может быть и совсем незаметным, серым, вроде Анатоля дю Мэна, и кидаться, подобно Серену, на какие-то странности, вроде аметистовых подвесок, или жемчугов. Не носили ли обе девицы одинаковых украшений? И каким образом Ремигий и де Конти могли бы выманить девиц из дому?…

Аббат устал от размышлений и не заметил, как уснул.

Наутро, проснувшись, ахнул: огромный платан под его окном с жёлтыми и ещё не опавшими листьями был покрыт снегом. Зима, надо сказать, всегда заставала Жоэля врасплох, вот и сегодня, несмотря на то, что время шло к Рождеству, аббат, Бог весть почему, удивился. Франческо же Галициано уже приготовил любимому господину тёплый зимний плащ, подбитый мехом, и сапоги, и Жоэль с удивлением посмотрел на них.

Одевшись, вышел на улицу, вдохнул полной грудью. Запах зимы проник до глубины лёгких, заставил прищурить глаза от слепящей белизны, аббат улыбнулся и едва не вскинул руку в благословляющем жесте. Пушистый влажный снег скрипел под ногами, прохожие улыбались, оголтелые мальчишки носились во дворах, играли в снежки. Жоэль решил, что поступил правильно, не велев закладывать карету — он погуляет, а потом к вечерней службе пойдёт пешком.