На Лесном озере

Сенат съедал прорву времени вплоть до выходных и праздников, отчего порой страдала их жизнь с Кэти. Нет, счастье у них, конечно, было, но счастье, устремленное в будущее Они многое отложили на потом – отдых, детей, покупку дома. Иногда вечерами они листали туристические проспекты, выписывали названия курортов и дорогих отелей, но кончалось всегда тем, что надо было беречь деньги для очередной избирательной кампании. С деньгами вечно было туго. Они старались не роскошествовать. Учились выгадывать на кредитных карточках. В свободные часы и во время сенатских каникул Джон подрабатывал в Сент-Поле в юридической фирме, а осенью 1981 года Кэти устроилась на полную ставку в приемную комиссию университета штата – так им удавалось свести концы с концами. Но все равно напряжение не отпускало. Порой казалось, что они взбираются на огромную белую гору, все время на пределе, все время на грани срыва, и фокус для них обоих состоял в том, чтобы сохранять самообладание, не спускать глаз с вершины, где их ожидает награда. Они старались быть оптимистами, но получалось не всегда. Они почти нигде не бывали. У них не было настоящих друзей. У них редко находились силы любить друг друга.

– Странно как-то, – сказала Кэти однажды вечером. – Тогда, в колледже, мы трахались и трахались, как кролик с крольчихой. А теперь вроде как… – Она прикусила губу. – Ну, не знаю. Иногда мне кажется, что я не с человеком, а с дверью живу. Толкаю ее, толкаю, хочу войти, а чертова штука ни в какую – заклинило.

– Разве я дверь? – спросил Джон. – И разве меня заклинило?

– Ощущение именно такое.

– Тогда прости. Мы это с тобой поправим.

Их взгляды встретились. Может, свет так падал, но в ее глазах появился странный серебристый оттенок.

– Джон, скажи мне. Я не знаю, есть ли для тебя что-нибудь по-настоящему святое. Абсолютно святое.

– Мы с тобой, – ответил он. – Мой язык, твои губы. И ничего больше. На всю жизнь.

– Ты ничего от меня не скрываешь?

– Ну смешно, ей-богу.

– Точно?

– Точно, – сказал он. – На сто процентов.

На секунду она отвела взгляд, потом вздохнула и опять на него посмотрела.

– Так-то оно так, но ты бы мне все равно никогда не сказал, правда ведь? В смысле, если бы у тебя действительно были секреты.

Джон обнял ее за плечи. Усмехнулся, изображая нежный упрек, демонстрируя чистую совесть. Он до смерти боялся потерять Кэти, всегда боялся, но этого он ей не сказал.

– Чепуха, – сказал он. – Я люблю тебя, Кэт. Мы молодцы с тобой.

– Ты совершенно чистый? – спросил Тони Карбо.

– Совершенно.

– Никаких призраков прошлого?

– Никаких.

– Может, все-таки есть что-нибудь на дне сундука, темное такое дерьмо запрятанное, девочки там…

– Ничего нет.

– Уверен?

Джон улыбнулся.

– Можешь успокоиться.

– Что ж, будем надеяться, – сказал Тони, – потому что не дай бог тебе такое иметь. Любая сопля в носу – кто-нибудь обязательно ее вытащит и размажет тебе по лбу. Рано или поздно, обязательно. Запомни, дружок, – обязательно. На среднем уровне еще можно скрывать всякие штуки. Но не в высшей лиге.

– Я понимаю.

– И все у тебя в ажуре?

Джон на мгновение отвел глаза. В сознании мелькнул красный пузырящийся ров.

– Ага, – сказал он. – В ажуре.

Тони кивнул и взял блокнот.

– А как насчет религии? Веруешь? В Христа, надеюсь?

– Дело наживное.

– Лютеранство годится?

– Вполне.

– Отлично. Церковь раз в неделю, в десять утра как штык. – Брови Тони взметнулись вверх. – У меня такое предчувствие, что вице-губернатором теперь у нас должен быть лютеранин.

И опять Джон Уэйд выиграл с большим отрывом – больше шестидесяти тысяч голосов; последующие четыре года он провел, разрезая ленточки. Заранее было ясно, что вице-губернатор – представительская должность, скучная до невозможности, и с самого начала он рассматривал ее только как ступеньку. Он исполнял поручения, занимался партийной работой, старался почаще мелькать в газетах. Если, скажем, дулутскому отделению Киванис-клуба нужен был оратор для торжественного завтрака, он садился в машину, ехал туда, отпускал за куриным фрикасе несколько шуточек и светился золотым сиянием победителя. Он уже примеривался к сенату США. Будущее представлялось ему счастливым – он это прямо-таки чуял.

В июле 1982 года Кэти сказала ему, что беременна.

В постели в тот вечер Джон крепко ее обнимал. Они молодые еще, сказал он. Времени впереди масса. Они уже почти у вершины горы, почти, последний рывок остался – а там хоть целый дом детей заводи.

Утром Джон позвонил куда надо.

Заполнили карточки.

Молодой веснушчатый врач все им объяснил и попросил подождать. Кэти листала журналы, Джон рассматривал картину в рамке с изображением пасущегося стада.

Медсестра вызвала Кэти; она встала, разгладила юбку.

– Ну ладно, – сказала она. – Кошелек мой стереги.

Качнулась, закрываясь за нею, дверь. Потом неизвестно сколько времени он сидел, оценивая достоинства жующих жвачку коров. Почему-то в нем шевельнулось сожаление; это его озадачило, и потребовалось некоторое усилие, чтобы направить мысли в другую сторону. Надо бы сделать два-три звонка. С Тони связаться. Он стал оглядываться в поисках телефона, приподнялся даже, но какая-то непонятная сила усадила его обратно. Комната показалась ему не очень надежной. Колыхалась она как-то. Вдруг, словно оказавшись в зеркальном ящике, Джон увидел на стенах и потолке клиники свои собственные отражения. Как в комнате смеха – все искажено, вывернуто под необычными углами. Он увидел мальчика, показывающего фокусы. Увидел влюбленного по уши студента-соглядатая. Увидел солдата, мужа, кандидата на выборную должность. Увидел себя изнутри, увидел себя сверху вниз; увидел всю свою органическую химию с перекрученными спиралями; и на мгновение он почувствовал, что сама его целостность находится под Угрозой.

Вечером за ужином он попытался рассказать про это Кэти. Безнадежное дело. Он не смог найти нужных слов. Глаза Кэти перебегали с одного на другое, скользя по поверхности вещей.

В какой-то момент он предложил пойти в кино.

– В кино? – переспросила она.

– Ну, если у тебя есть настроение.

Кэти посмотрела на него без всякого выражения. Ее светлые вьющиеся волосы чуть-чуть начали истончаться, в уголках глаз скопились морщинки от всех этих лет.

– Ладно, – сказал он, – кино в другой раз.

Посидели еще молча. Стояла середина июля, было жарко и влажно, и довольно долго в комнате раздавалось только позвякиванье ножей и вилок.

– Кэт, – произнес он наконец. Осекся; потом сказал:

– Мы все правильно сделали.

– Думаешь?

– Да. Момент неудачный.

– Момент… – повторила она.

– На следующий год мы запросто… Ты в порядке?

Она моргнула и уставилась в стол.

– В порядке я или нет? Я-то? Боже мой, да откуда я знаю. Что это вообще значит – в порядке?

Она оттолкнула тарелку.

– Этот ребенок, чтоб его. Это все, чего я хотела.

– Я знаю.

– Просила я тебя еще хоть о чем-нибудь?

– Нет, не просила.

– Нет, ты мне ответь. Хоть о чем-нибудь?

– Ни о чем, – сказал он.

Потом они час смотрели телевизор.

После этого Кэти занялась глажкой, наконец пошла с книгой в спальню.

Джон выключил телевизор уже за полночь. Разделся, принял секонал, лег в гостиной на диван. Квартира была полна странных звуков. Он любил Кэти. Больше всего на свете. Уже поплыв, ощущая действие снотворного, он закрыл глаза и дал зеркалам у себя в голове полную волю. Он был заворожен и немного напуган всеми вступившими в игру углами.