На острие меча

— Куда девались твои спортивные костюмы, раскованное поведение, мечты об иной жизни!… — осуждающе покачал он головой. — Ты становишься таким правоверным японцем, что иным самым рьяным приверженцам старинных традиций за тобой не угнаться.

Куяма сидел, не поднимая глаз от чашки с чаем. Голос его звучал тихо, как будто молодой человек и сам не был уверен в собственной правоте:

— Когда я вернулся из Америки, поначалу все здесь было мне не по душе. Я ненавидел условность традиций и все эти наши церемонии. Что за кретинизм — гнуть спину перед начальством, постоянно держать себя в узде, скрывать свои мысли, слепо преклоняться перед авторитетами, не вкладывать в свой труд ни малейшей творческой инициативы. Господин Кадзе — друг моего отца, но с тех пор, как я служу под его началом, мне ни разу не удалось поговорить с ним попросту, по-человечески. — Он поднял глаза на Дэмуру и улыбнулся. — Впрочем, вам все это известно… Только вот ведь какой парадокс: когда я находился в Штатах, я испытывал совершенно противоположные чувства. Выслушивал мнение американцев о нас, японцах, и хотя в душе готов был спорить с ними, но вместо этого, черт возьми, только помалкивал да улыбался. За эти годы мне удалось продумать свой ответ и сформулировать его. Раньше я и представить себе не мог, что выскажу эти сокровенные мысли именно вам, человеку, которого я поначалу и невзлюбил-то как раз за то, что видел в вас типичного приверженца старых традиций, а впоследствии научился уважать вас именно за это качество. Теперь я твердо убежден, что в современном безумном мире человеку могут служить опорой лишь наши традиции и вечные ценности. Вы ведь смотрите телепередачи, слушаете последние известия, верно?

— Верно, — кивнул Дэмура, изо всех сил стараясь сдержать улыбку. Согласно старинным обычаям, восхваляемым Куямой, считается в высшей степени неприличным убеждать в чем-либо собеседника с рьяным пылом и с такой громогласностью.

— Кошмарные пошли времена! — страстно продолжил Куяма. — В отелях, ресторанах, на улицах взрывают бомбы — неважно, кто падает жертвой, лишь бы убитых было побольше. Люди потеряли всякий стыд. Женщины разгуливают по пляжу в чем мать родила и во всеуслышание обсуждают, как у кого проходят месячные. Считается вполне естественным в жару мыть на улице машину, разоблачась до трусов, или в таком же виде переть в супермаркет за провизией. Мужчины полуголыми лезут в автобус и без зазрения совести притискиваются своими омерзительными, потными телами к другим людям, кому это вовсе не доставляет радости. Вы вправе задать вопрос: а при чем тут бомбы? Очень даже при чем: все эти явления одного порядка и коренятся в одном и том же чувстве — всеобщего безразличия и вседозволенности. Всем на все плевать, с чужими чувствами, с чужой жизнью можно не считаться! Насмотрелся я в Штатах, да и в Англии, когда побывал там в прошлом году. Толкнут на улице и не извинятся, оставишь на улице машину без присмотра — снимут колеса, а стекла камнями разобьют.

Дэмура и не думал отрицать очевидные факты, но, по его мнению, у медали была и оборотная сторона.

— Зато в древней Японии самурай мог совершенно безнаказанно отрубить голову простому крестьянину.

— Совершенно верно! — подхватил Куяма, увлеченный темой разговора. — Но это было частью строго определенного, устоявшегося образа жизни. Не хочу утверждать, что это справедливо. Однако в те времена каждому было известно, каковы права самурая и — соответственно — крестьянина. А в наше время допустимо все что угодно и по отношению к любому человеку. Самурай мог вести себя неучтиво с простолюдином, но не с таким же самураем, как он сам. Когда во всем мире вспыхнула борьба против всевозможных каст, классов и привилегий, то, бог знает почему, победителем оказалась не взаимная учтивость равных по рангу, а небрежение вышестоящего по отношению к нижестоящим. Вот вам типичное порождение демократизма: непочтительность. Я свободен, так как не должен склонять голову перед кем бы то ни было, значит, вольно мне хоть штаны перед ним спустить. — Куяма умолк и отхлебнул глоток остывшего чаю. — Прошу прощения, — смущенно пробормотал он. — Но знаете, в прошлом году, когда я вернулся из Лондона, я совсем не рвался обратно в Европу, напротив, истинным облегчением было сознавать, что я живу в другом мире, не похожем на тот. У нас сохранилось уважение к людям, сохранились старинные обычаи, хотя одному богу известно, долго ли они еще просуществуют. До чего же приятно было не видеть этих потных, толстомордых варваров! Какое счастье быть дома, где знаешь, кому и что ты должен сказать и что тебе скажут в ответ, где… — Куяма махнул рукой, прерывая собственные излияния.

— И тут совершенно некстати вылез я со своими сетованиями, что жизнь моя зашла в тупик. Что я состарился, так и не повидав света, что не помню, совершил ли я самостоятельно какой-либо жизненный выбор, вот разве что единожды, когда после кончины сэнсея Фунакоси мне пришлось подыскивать себе другое додзе… В тот момент у меня не было ощущения, что все предшествующие годы мне помогали твердые устои наших традиций, напротив, мне казалось, будто сплошные барьеры ограничивали мою возможность проявить себя.

— Вы и сейчас испытываете те же чувства?

— Не знаю. По правде сказать, мне сейчас некогда об этом думать.

Оба удивленно смотрели друг на друга. Что, собственно, связывало их? Ведь с самого начала знакомства их мнения по всем важнейшим вопросам бытия расходились диаметрально.

— Кадзе не принял меня.

— Весьма сожалею.

— Я был вынужден из газет узнать, что Ямаока вовсе не покончил с собой, а был убит. Мне дают поручение и не объясняют толком, в чем оно заключается. Вернее, делают намек, чтобы я ошивался вокруг разного рода подозрительных организаций, рисковал своей жизнью, и при этом не удостаивают чести ввести меня в курс дела. Но самое ужасное, по-моему, что я не чувствую себя глубоко задетым. Даже после таких оскорблений я не способен заявить Кадзе, чтобы в дальнейшем он не рассчитывал на меня.

— Возможно, шеф попросту был занят.

— Не исключено.

Дэмура налил Куяме пива.

— А ведь теперь я вправе выйти из игры. Дело сделано, Кадзе получил все, что хотел. Я подвергся нападению, угрозам — словом, провел время с пользой.

— По-моему, вы заблуждаетесь, — осторожно заметил Куяма. — Вряд ли господин Кадзе желал подобного.

— Тогда чего же еще?! — ворчливо огрызнулся Дэмура. — Чтобы я подслушивал под дверью в коридоре? Но где, в каком коридоре? Э-э, да что там говорить!… Он намеренно подослал меня в надежде, вдруг да что-нибудь выгорит. Заявляется какой-то посторонний тип, выспрашивает, вынюхивает… Может, это и не даст результата, но зато в случае удачи, глядишь, я кому-нибудь и наступлю на мозоль.

— И все же я не могу понять, почему на вас напали.

— По ошибке. Однако мне повезло. — Дэмура улыбнулся. — Я оказался проворнее их. Выпей я пива у Камикадзе — и мог бы опоздать на полсекунды.

— Кошмар какой-то! — Куяма поставил на столик стакан из-под пива. — Разве можно было так рисковать?

— Нападавших было трое, один из них показался мне знакомым. Широкоплечий верзила, нос перебит, уши бахромой. Я все ломал голову, откуда я его знаю, и только сейчас, сидя в ванне, сообразил. А до этого я еще утром наткнулся на него в одном баре, и уже тогда у меня возникло ощущение, что где-то я уже его видел.

— И вы оказались правы?

— Да. Фигуру его я заприметил, а лица не видел, поэтому сразу и не мог узнать. Это зазывала, или вышибала, из салона «Тысяча утех». Вчера вечером, когда я входил туда, то в лицо ему не заглядывал. К тому же на голове у него красовалась широченная круглая фуражка. Помнится, на обратном пути я обратил внимание, что фигура у него буквально квадратная.

— Ну а дальше?

— Дальше все развивалось логическим ходом. Вышибала видел, что я вошел, а через пять минут уже выкатился. Он явно запомнил меня в лицо — скорее всего, по профессиональной привычке. Не прошло и десяти минут, как в борделе учинили разгром. Наверняка вышибала посчитал, что я тоже из числа этих бандитов. Послали на разведку этакого безобидного старикашку, тот все разнюхал и высмотрел, а затем вступили в дело крутые ребята. Стройная картина выстраивается, не правда ли? Ну а уж когда сегодня утром он снова засек этого «вынюхивателя» в баре, ему ничего не оставалось, кроме как предупредить своих дружков, а те увязались за мной следом.

— Но кто же они?

— Якудза. Типичная картина перед схваткой гангстерских банд; поначалу идет прощупывание, запугивание противника, но до человеческих жертв дело пока не дошло. Скорее всего, это своего рода предупреждение, ну и демонстрация силы, конечно: поджечь пароход конкурента, разгромить увеселительное заведение, отправить на больничную койку парочку приспешников.

— Вы полагаете, будто между якудза и обществом «зелено-голубых»… — лицо Куямы выражало недоумение.

— Почему бы и нет? — мягко вопросил Дэмура, и в глазах его мелькнуло явное удовлетворение.

— Да, но «зелено-голубые»…

— Организация, заслуживающая всяческого уважения… — Дэмуру так и подмывало сказать, что эта новообретенная патриотическая романтика мешает его молодому собеседнику мыслить непредвзято, но он вовремя спохватился.

— Возьмем, к примеру, вседостойнейшего господина Ямаоку, — вместо этого сказал он. — Один из богатейших людей Японии. Владелец судоверфей, рудников, сталелитейных комбинатов, коммерческих предприятий. Столп общества, способный формировать правительства и разгонять их. Но в то же время всем известно, что под началом у Ямаоки мафия, заправляющая регатами, а также публичные дома и сеть увеселительных заведений в Японии и в Соединенных Штатах. Да и к наркобизнесу он тоже, по всей вероятности, приложил руку.

— Пустые сплетни, — неуверенно возразил Куяма. — Когда у человека столько денег, зачем ему впутываться в темные махинации?

— Чтобы огрести еще больше денег. Как по-твоему, на чем сколотил Перебитый Нос свои первые миллионы после войны? Откуда взялись капиталы, которые он потом смог вложить в большой бизнес? Откуда он черпал информацию, когда и за какое дело браться? Ямаока до самой смерти оставался крупнейшим гангстером, просто со временем он отдалился от черной работы. Ею занимались дочерние предприятия, возглавляемые доверенными лицами, подручными главаря, а сам главарь и знать не знал, кто они, эти люди, таскающие для него каштаны из огня, важен был лишь результат.