На перепутье: Воительница

Николас в ответ тяжело вздыхает.

— Будешь ерничать, тебе и лабрадор пальцы откусит.

Они оба замолкают, осторожно осматривают небольшой затемненный коридор, а я, стоя чуть поодаль от них, рядом с Бонни, наконец вспоминаю, где раньше видела их. Подчиненные Джона. Те, благодаря кому я вообще столкнулась с единственным, кто решил мне помочь, а не пронзить мою ногу металлическим снарядом…

Взгляд темно-зеленых глаз неожиданно останавливается на мне, и я резко опускаю голову. Жаль, что волосы стянуты в косу и нет возможности получше скрыть лицо. Человек, ранивший меня в первую нашу встречу, продолжает буравить меня взглядом; от этого в груди поднимается дрожь, ладони потеют и становятся жутко холодными.

— Мэм, простите… А мы раньше нигде с вами не встречались?

— Рон, — шикает его друг, и я замечаю, как он легонько толкает его в плечо. — Кэп просил забрать документы и уйти. Без разговоров.

— Да-да… Но такое чувство, что мы уже виделись.

— Не думаю, что это так, сэр, — выдаю негромко и уверенно и поднимаю на мужчин глаза. — Я приехала сюда вместе с Валери и ее дочкой. И никогда в здешних местах не была…

— Вот, точно! — перебивает меня Рон, выпучив глаза, будто увидел нечто поразительное, приводящее в восторг или же ужасающее. — Она похожа на ту женщину… Ну, помнишь, на ту дикарку.

— Будь тактичнее, идиот, — грубо бросает Николас и отвешивает ему подзатыльник, прямо как Джон в тот день, когда впервые встретился со мной. — Прошу прощения, мэм, — он смотрит на меня, глаза его холодны, как обледенелый металл. — Порой его воспитание оставляет желать лучшего.

??????????????????????????

— Эй! А ты все такой же грубиян, притворяющийся невинным цветочком…

— Умолкни.

— А что, я не прав? — кустистые темные брови сдвигаются на переносице, и в темно-зеленых глазах вспыхивает огонь обиды, смешанной с плохо скрываемой злостью. — Вечно строишь из себя безгреховного и доброго. А на деле… Я-то помню, как ты…

— Прошу, господа, — резко отрезаю я и пронзаю их обоих ледяным взглядом. — Вы находитесь в чужом доме. Не вынуждайте меня выставлять вас за дверь.

— Простите, мэм… — шепотом произносит Николас, а Рон отводит глаза в сторону и, хмурясь, нервно потирает ладонью шею.

Тишина окутывает тело, сжимает крепко, и я стараюсь дышать как можно тише. Откуда-то из глубины дома слышен голос Валери, похоже, разговаривающей с Джоном по телефону, но его упорно заглушает противный стук крови в ушах. Я пытаюсь заставить себя расслабить ноги и руки, которые охватила легкая дрожь, но сделать это становится в разы сложнее, когда я встречаюсь взглядом с серыми глазами.

Лицо Николаса спокойно и безмятежно, на нем не видно ни раскаяния, ни дерзости — абсолютно ничего. Как бы ни старалась, не могу прочесть по его глазам, взволнован ли он, боится или же в самом деле спокоен. Отчего-то внутри вновь зарождается это противное, мерзкое чувство беспомощности. Нечто сдавливает сердце и ребра; кажется, еще немного — и послышится жуткий хруст.

Беззащитность — мое проклятье в этом мире. Сколько бы времени ни прошло, какой бы сильной я ни была, это ощущение отсутствия влияния и навыков не покинет меня до тех пор, пока я не вернусь домой.

Единственное, что я успеваю заметить, — как мужчина раздраженно дергает щекой. Должно быть, он узнал меня. Но почему делает вид, что это не так?

— Простите за ожидание, офицеры, — в коридор влетает Валери и протягивает Николасу спрятанные в папку листы, вынуждая его слабо улыбнуться. — Без помощи хозяина дома невозможно что-либо найти на его полках…

Она тихо усмехается, и от моего взора не ускользают ее раскрасневшиеся щеки и то, как смущенно она поджимает губы, стоит Николасу взять из ее рук папку и едва коснуться пальцами ее пальцев.

«Где же твоя прежняя твердость и непоколебимость, Валери?» — думаю я, следя за тем, как мужчины, попрощавшись, выходят из квартиры.

Девушка закрывает дверь, поворачивается ко мне и с каким-то детским восторгом выдает:

— Кто бы мог подумать, что у Джона такие красивые напарники? — коротко усмехнувшись, она принимается обмахивать лицо рукой. — Жаль, что один из них женат. Хотя курчавенький приятнее…

— Как ты это поняла? — чувство беспомощности испаряется, но сменяется не менее жгучим любопытством, и я терпеливо жду от девушки ответа, даже ненадолго задерживаю дыхание.

— Так у второго кольцо на левой руке, — взгляд ее становится несколько непонимающим и удивленным, словно я задала самый что ни на есть глупый вопрос. Невольно она касается серебряного колечка на безымянном пальце левой руки, несильно сжимает, закусывая нижнюю губу.

— Ты тоже состоишь в браке? — спрашиваю осторожно, но вмиг погрустневший взгляд Валери говорит, что мне следовало хранить молчание и подавить вспыхнувший внутри интерес.

Вопреки ожиданиям девушка, мягко улыбнувшись, качает головой.

— Нет, это помолвочное кольцо. Я все никак не решусь снять его, пусть уже и прошло много времени.

— Прости, не хотела ворошить воспоминания.

— Ай, брось, — Валери расплывается в улыбке — немного грустной, но такой обворожительной, что невозможно устоять и не улыбнуться в ответ. — Впрочем, этого уже не избежать. Так что пошли, — она резко хватает меня за руку и утягивает за собой на кухню. — Лучше предаваться воспоминаниям в компании с приятным человеком и бутылочкой хорошего вина. Приятный человек есть. Осталось найти в тайничках братца что-нибудь сладкое, вкусное, предназначенное для особого случая…

***

Кардиограф противно попискивает, наполняя больничную палату своим ритмичным, как стук сердца, звуком. Последняя доза, наконец, оказывается влитой в капельный резервуар. В этот раз понадобилось больше лекарства. Тройная доза. Осталось лишь немного подождать, пока препарат потечет по венам, пока начнется реакция…

Он склоняется над кроватью, вглядывается в безмятежное серовато-бледное лицо. От женщины веет холодом, запахом лекарств, больницы.

«Раньше ты пахла приятнее, — думает он. — Цветами и фруктами…»

Он помнит их первую встречу. Тогда она не обратила на него внимания, но он запомнил ее запах и посчитал ее очень привлекательной. С тех пор она изменилась: обрезала длинные пепельные волосы до плеч, немного пополнела, перестала пахнуть вкусно и сладко. Теперь он не считал ее красивой. Теперь она была обычной, ничем не примечательной. Стала пешкой.

Выпрямившись, он бросает взгляд на кардиограмму. Линии четкие, вертикальные, а писк стал звонче, резче.