На примере брата

При входе на территорию Софийского собор в Киеве я услышал пение, тихое, задушевное пение, странным — я такого никогда прежде не слыхивал — напевным речитативом, который неодолимо притягивал меня к себе. Пройдя чуть дальше, я заметил возле стены, под кленом, сидящего человека. Один из странствующих певцов, которые, как мне потом объяснили, после крушения социалистических порядков снова потянулись по всей стране, распевая свои песни о павших героях и любовных страданиях. Несмотря на долгих семьдесят лет запрета, традиция этих былинных песен подспудно и безмолвно сохранились в народной памяти. Певец аккомпанировал себе на кобзе — почти круглом, похожем на лютню инструменте. Внезапно песня смолкла. И наступила томительная, заставляющая прислушиваться тишина, покуда через какое-то время, исподволь и неспешно, пение не возобновилось.

Я стоял, слушал, весь захваченный этим пением, — и внезапно как будто пелена упала с моих глаз и моего слуха.

Главная особенность этого дневника в том, что его не должно было быть. На войне было запрещено вести дневники, а уж тем более в частях СС. Попади такой дневник в руки врага, из него с легкостью можно было узнать о настроениях личного состава, о дислокации и передвижениях частей, что, кстати, я сейчас и делаю, с временной дистанции в шесть десятилетий. Это означает, что брат вел дневник тайно, чем и объясняется краткость, беглость этих заметок, обилие в них сокращений и ошибок.

Еще более удивительна в судьбе этого дневника сама его сохранность: соответствующие службы СС переслали его матери, очевидно, по недоразумению, по инерции сугубо бюрократического автоматизма: небольшая картонная коробка, в ней письма, орден, несколько фотографий, тюбик пасты, расческа. На расческе все, что осталось, уцелело от тела моего брата: несколько белокурых волосков. Паста в тюбике с тех пор закаменела.

На этом я заканчиваю свой дневник, ибо считаю бессмысленным вести учет столь ужасным вещам, какие иной раз происходят в жизни.