На речных берегах

Самца от самки на глаз не отличить. Но манера его пения не похожа ни на чью: поет он всегда на виду у обитателей луга. Если есть на его участке хотя бы один прошлогодний сухой кустик лопуха, полыни или другого бурьяна, он будет петь только на нем. На ивнячке он обязательно устроится на самой верхней веточке. Перышки на головке певца во время пения всегда встопорщены, и от этого вид у него не столько задорный, сколько задиристый или даже сердитый. То он широко раскрывает клюв, и тогда словно рядом с ним громко свистит кулик-перевозчик, то с закрытым ртом повторяет далекий бой перепела или перекличку золотистых щурок в поднебесье. И если бы не трепетали перышки на горле, можно было бы принять эти звуки за подлинные, настолько велик эффект их удаленности.

Набирая в свой репертуар голоса птичьего окружения, тростянка предпочитает те, которые произносятся в быстром темпе. Ей больше нравятся щеглиная скороговорка или «ругань» рассерженного воробья, чем неторопливая капель пеночки-теньковки. Протяжный вопрос чечевицы она высвистывает вдвое быстрее, но словно не слышит меланхолическую песенку садовой овсянки.

Как у всех незаурядных пересмешников, у каждого самца тростянки собственный набор чужих голосов, свой порядок их повторения. Совпадения, конечно, неизбежны, потому что ограничено число видов, живущих рядом. Но когда две тростянки слышат друг друга, они стараются не повторять одни и те же звуки. Однажды мы одновременно прослушивали с лодки двух певцов, которых разделял сорокаметровой ширины плес, и вот что смогли услышать у того и другого за пять минут. Певший на ольховой веточке в разной последовательности повторял голоса сороки, коноплянки, желтой трясогузки, серой и ястребиной славок, пересмешки, перевозчика, береговушки, камышовой овсянки, полевого воробья, перепела, золотистой щурки, чечевицы, щегла и пустельги. Певший на ивовом прутике за те же пять минут, кроме сорочьего всхлипывания, писка трясогузки, журчания щурки, трели коноплянки, бормотания серой славки, воробьиного стрекотания, щеглиного щебета и свиста чечевицы, позвенел синицей, порюмил зябликом, отчетливо повторил голоса касатки и береговушки, поскрипел речным сверчком, пожужжал, как жулан, кое- что простенькое от соловья добавил, от лесного конька и несколько раз мастерски, но тихо крикнул погонышем, скопировал тревожный сигнал скворца и сверчковую распевку варакушки. У первого удалось распознать голоса пятнадцати видов птиц, у второго — девятнадцати, но были в скороговорке обоих еще чьи-то свисты.

Тростянка прилетает, пожалуй, позже всех местных перелетных птиц. Майский пролет этих камышевок идет дружно. Летят они не стаями, и в удобных для них местах, где цел прошлогодний бурьян, по крапивным и лопуховым зарослям, по дерезнякам в степных балочках собираются десятками, каждый занимая какой-то маленький участочек, но не охраняя его от соседей. И все поют. Каких только голосов не услышишь на маленьком пустыре или заповедной степной залежи!

Это место общей остановки. Птицы проведут на нем день-два, и большинство их покинет его ближайшей ночью. Поэтому здесь они безразлично относятся к постоянным полетам и поискам кукушек, которым уже нужны чужие гнезда. Они не ссорятся друг с другом, не волнуются, когда рядом садится жулан или пролетает лунь.

Но улетят не все. И когда стемнеет, можно будет сосчитать, сколько тростянок осталось, избрав место для семейных участков. Молчат дневные певцы, и тихо поют в черных кустах тростянки. Поют без дневного азарта, с большими паузами и слабее, чем вполголоса. Словно спать певцу хочется, но петь надо, чтобы не пролетела мимо та, ради которой остался. Вот и пощебечет как спросонок, помолчит, снова пощебечет, перепела подразнит, который бьет на соседнем поле, соловьиное коленце выведет, то свой родовой призыв крикнет погромче. Поет, спрятавшись в густой куст, чтобы сова мимолетом не сняла. А едва забрезжит рассвет — проснутся в траве славки и сразу прибавят громкости, стряхнув дремоту, тростянки.

У этой камышевки два книжных названия: не очень удачное «болотная» — перевод латинского названия вида, и еще менее подходящее — «кустарниковая». Тростянка нередко гнездится и вдали от воды — на высокотравных лугах, крапивных пустошах, заброшенных огородах, которыми завладел бурьян. Это скорее травяная камышевка, потому что для гнезда, как и серой славке, ей нужен кустик травы, на стеблях которого она заплетает основу легкой постройки. Строит гнездо и насиживает яйца, конечно, самка: у таких заядлых певцов для этого не бывает времени.

Пока нет птенцов, на участке тростянки надо перебрать все до единой травинки, чтобы найти подвешенное на них корзиночку-гнездо. Но кукушка находит его точно в нужное ей время. После ее визита маленькие камышевки выращивают в нем чужое дитя, которое перед вылетом весит вдесятеро больше любого из воспитателей. Когда тростянка сует корм в морковно-красную пасть кукушонка-слетка, кажется, что приемыш вот-вот вместе с гусеницей проглотит и саму птицу.

Однако тростянки выращивают кукушат реже, чем другие камышевки — дроздовидная и тростниковая. Они так же безотказны, как и те, но в траве гнездо все- таки труднее отыскать, чем в зарослях тростников. После появления птенцов меняется поведение тростянок: они уже не скрывают, где их гнездо, только кукушке это теперь без надобности.

Хотя и коротка июньская ночь, но это ночь. Спят дневные птицы, спит в дупле ветлы синица, и доносится до нее сквозь сон, как неподалеку звенит ее собственный колокольчик, а следом удивленно всхлипывает сорока и тараторит славка. И этот колокольчик на два слога, тихий и ненавязчивый, звучит в тишине ночи особенно певуче и убаюкивающе.

В дождливый день

Весенний дождь тихий. Чуть вздрагивают под легкими каплями травинки. Не шумит мягкая и нежная молодая листва деревьев. Примолкли лесные птицы, и кажется, что сейчас неуютно даже тем, у кого есть крыша над головой, не говоря об остальных, в чьих гнездах птенцы или яйца.

А когда за лесом открывается тусклая из-за пелены дождя водная ширь, проникаешься еще большим сочувствием к птицам: здесь только в мокрую траву спрятаться можно. Сгорбившись, стоят у берегов серые и рыжие цапли, не видно постоянного патруля этих мест — коршуна, промокшая ворона, ничем не поживясь, спешит к лесу. Но на воде поют в подросших тростниках камышевки, кто свое, кто чужое. Чайки реют, не опускаясь ни на воду, ни на любимый песчаный островок, словно только и ждали этого дождя, чтобы искупаться на лету. Положив клювы на спины, спят посреди чистого плеса красноголовые нырки, и перо у них цвета дождливого неба, но сухое. А чуть ближе к травяным островкам, где помельче, плавают парочки ушастых поганок с птенчиками-пуховичками.

Эти поганки, что самец, что самка, роста и облика одинакового, и различить их невозможно. Однако сейчас и без бинокля видно, что из каждых двух птиц одна значительно крупнее, и она лежит на воде, но не дремлет. Другая, маленькая, юркая, то и дело ныряет возле нее, а вынырнув, быстренько подплывает, касается клювом спины или плеча и тут же снова исчезает под водой. Приближенные биноклем в двенадцать раз стали отчетливо видны на спине крупной птицы четыре маленькие головки: серые с тонким белым узором щеки и розовое пятнышко на лбу. Так вот почему «пятиглавая» мамаша выглядит такой рослой: под ее крыльями сидит четверка ее близнецов. Не от дождя забрались маленькие пассажиры на живой кораблик, под непромокаемое перо матери. Родившись почти на воде, птенцы всех поганок с неделю живут на спинах взрослых. У чомги их попеременно носят оба родителя, ушастые поганки делят заботу так: мать — с птенцами, отец — кормилец.

Маленькая, часто ныряющая птица — это отец. Он больше под водой, чем на поверхности, и без добычи не выныривает, каждый раз поднося птенцам то бокоплавчика, то иную водяную козявку. Охотится на чистой воде и в зарослях, появляясь иногда с целым ворохом травы на спине. В обеденное время четыре раза в минуту ныряет за добычей самец. Это двести сорок крошечных порций в час! Никакие синицы, мухоловки и горихвостки не могут так часто кормить своих птенцов вдвоем, а тут один выдерживает такой темп.

Я, не отрываясь, следил только за одной парой, считая порции. Самец сновал как заведенный, не успевая даже отряхиваться. Но этого все равно было мало, и четыре головки просили есть. Тогда стала помогать самка. Она опускала голову в воду, а потом отдавала корм на спину тому, кто сидел поближе. Уже шесть порций в минуту доставалось птенцам, а они по-прежнему жадно тянулись к клювам родителей: еще, еще, еще... Не оглядываясь назад, мать вдруг резко дернулась вперед, и трое мигом оказались на воде. С тем, который удержался, поступила еще проще: приподнялась, развернув крылья, как будто разминаясь перед ныряньем, и он и съехал со спины, словно с горки. Нырять вместе с птенцами мать может, но охотиться предпочитает налегке. И только этот последний вознамерился снова забраться на спину — а матери уже нет. Потом она вынырнула рядом и что-то протянула ему в клюве. И уже каждые семь-восемь секунд один из птенцов получал корм.