На широкий простор

В польском языке Василь Бусыга был не очень силен, хотя некоторые польские слова он знал. Беседовать ему приходилось преимущественно с волостными писарями, попами, урядниками, иногда с приставом. От них позаимствовал он и русские слова, хотя произносил их со своим полесским акцентом.

— Пришел я к господину пану комиссаржу узнать про то, се, потому что мы сейчас живем, как горох при дороге, ничаво ниц не ведая.

Пан Крулевский взглянул на Василя. Хотел сделать замечание насчет его неважного польского произношения, но вместо этого спросил:

— А как относятся ваши деревенские к польской власти?

— Которые, проша пана, зажиточные хозяева, те бога благодарят — порядок налаживается, можно будет спокойно жить и хозяйничать.

— А остальные?

— Всякие, проша пана, есть… Да и трудно сказать. Пока над ними начальства нет, никто этим не интересуется.

Василь Бусыга нарочно выражался туманно: инстинкт самосохранения подсказывал ему, что в жизненной игре не надо раскрывать свои карты. Насчет начальства намекнул он тонко — Василь был кандидатом в старшины. Но разговор на этом оборвался; во дворе уездного комиссаржа послышались шум, голоса и грубые солдатские окрики, напоминавшие собачий лай. Пан Крулевский поднялся с кресла и подошел к окну. Туда же повернул голову и Василь.

Двор заполняла толпа крестьян, преимущественно молодых и средних лет. Ее окружала цепь легионеров. На крестьянах были лохматые шапки всевозможных форм и цветов; длинные и короткие заношенные кожушки; черные, домотканого сукна пиджаки, свитки; на ногах — худые лапти с высоко навернутыми онучами. Кожаные и берестяные короба, перекинутые через плечо, дополняли их одеяние. Лица у крестьян были замкнутые, хмурые, суровые.

Конвоиры, усердно и ретиво исполнявшие свои обязанности, наводили порядок в шумной и пестрой толпе, стараясь построить в ряды этих неизвестно откуда и почему согнанных сюда людей, ругались, раздавали направо и налево пинки, угрожали. Не привыкшие к таким строгостям, полные отвращения к этому капральскому порядку, крестьяне огрызались, и на этой почве возникали конфликты, готовые превратиться в бурю…

— Чего пихаешься, панская подметка? Да я тебя так пихну, что ты и костей не соберешь!

Высокий, плечистый, жилистый мужик, сердито сдвинув брови, осыпал толкнувшего его конвоира искрами презрения и злобы. Легионер, встретив уничтожающий взгляд гневных глаз, трусливо сжался.

— Молчи, быдло! — выкрикнул он, но на всякий случай отошел в сторону от разгневанного великана.

— Да это ж Мартын Рыль! — опознал Бусыга худощавого, широкого в плечах полешука из соседней деревни Вепры, и по его телу пробежала нервная дрожь. Но эта неожиданность вызвала в нем и некоторое удовлетворение.

Задержанных крестьян повели за угол дома, где для них была приготовлена каталажка, служившая раньше складом разного торгового хлама. Минуты через две появился капрал и доложил пану Крулевскому о приводе преступников, бунтовщиков против новой власти, явно симпатизирующих большевистскому «варварству» и «анархии».

Возвращаясь домой от уездного комиссаржа, Василь Бусыга размышлял о своем чине войта — эта должность была твердо обещана ему паном Крулевским — и о своих обязанностях, которые вытекали из его нового положения. И еще думал он о Мартыне Рыле, а вопрос о том, сказать ли о встрече с этим человеком Авгине или умолчать, оставался открытым.

6

Кто ж такой Мартын Рыль, чей арест нарушил душевный покой нового войта? И почему колебался войт, сказать об этом Авгине или не сказать?

Я должен вернуться на десяток лет, заглянуть в Вепры, чтобы разъяснить эти вопросы.

Десять лет назад в Вепрах не было девушки привлекательней Авгини, теперешней женки войта. Веселая, живая, насмешливая, озорница и первая выдумщица на разные затеи и забавы — вот какая была Авгиня Кубликовых.

Любила она и с парнями пошутить, да шутила так, что каждому из них казалось, будто он и есть тот единственный, кому отдаст она свою девичью ласку.

«Нарвется дивчина», — говорили про Авгиню замужние женщины, когда рассказы о ее шалых выходках доходили до их ушей. Авгиня шутить шутила, но границ в своих шутках не переступала. Умела она, когда надо, быть уравновешенной и серьезной, и глаза ее, темноватые, как легкий сумрак ясных июньских вечеров, глядели иной раз строго и задумчиво. Трудно было определить цвет этих глаз: они светились, как две овальные впадины на темном болоте, заросшие по краям пышными цветами. Иногда казалось, что это карие глаза, чуть-чуть подернутые зеленоватой поволокой, а иногда — серовато-зеленые. Может, просто менялись они в зависимости от тех думок, от тех молодых мечтаний, что проносились в голове девушки и баюкали порой ее сердце. Одно можно было сказать про эти глаза: они манили к себе — вот как манят воля и радостные просторы весны, полные музыки, звона и шума жизни — и затягивали, как прибрежная трясина, где вкрадчивым шелестом гомонят высокие шумливые камыши.

Но колдовские глаза эти, казалось, не имели власти над Мартыном Рылем, и не Авгиню выделял он из хоровода вепровских девчат. Авгиня сама иной раз задевала Мартына, хотя в этом ничего удивительного не было, если принять во внимание Авгинин характер и ее озорство. Мартын в таких случаях уделял ей ровно столько внимания, сколько требовало вежливое отношение к человеку. Но не больше того.

— Нравишься ты мне, Мартын! — сказала однажды Авгиня, и в глазах ее заискрился озорной огонек.

Мартын ответил спокойно, будто ничего не замечая:

— И ты нравишься мне, Авгиня.

Но в его тоне не слышалось никакого волнения.

— А чем я тебе нравлюсь, Мартын?

— Тем, что я нравлюсь тебе.

— А если бы ты мне не нравился?

— Ну, так что ж?

— А знаешь, за что тебя можно полюбить?

— Не знаю. Скажи.

— За то, что ты высокий, за то, что у тебя, как видно, будут черные усы. И очи у тебя серые, и, когда ты иной раз глянешь ими, становится страшно. Я люблю, если очи парня заставляют дрожать от страха. Но я не пошла бы за тебя замуж: у тебя, когда ты станешь мужчиной, вырастет козлиная борода!

И Авгиня залилась веселым смехом.

Мартыну сделалось неприятно и от этого смеха, и от такого завершения их разговора. Он чувствовал себя немного обиженным и оскорбленным. Пока собирался он ответить Авгине каким-нибудь метким словом на ее замечание о бороде, она уже успела ускользнуть от него и, как видно, тут же забыла, что в Вепрах есть чернявый, высокий, широкий в плечах и тонкий в стане Мартын. Но и Мартын быстро забыл про этот, по существу, пустяковый разговор. И только вечером, когда он ложился спать, перед глазами его вдруг встала Авгиня. Ее чарующий взгляд и весь их разговор возникли в памяти. Вместе с этим припомнилась и козлиная борода, которая вырастет у него, когда он войдет в года. При чем тут борода? Зачем Авгиня приплела ее? Неприятно вспоминать про все это. Мартын взвешивает все слова Авгини. Если разобраться по справедливости, то девушка сказала ему больше приятных слов, чем обидных. А что касается того, что она не пошла бы за него замуж, то Мартын и не собирался жениться на ней. И вообще о женитьбе он пока не думает. Но и это ведь только слова у нее. Их, может, как раз надо понимать наоборот. А не напоминают ли они ему кое о чем? И все ж таки козлиная борода не выходит из головы. Мартын плюнул, повернулся на другой бок и заснул молодым, здоровым, крепким сном.

Мартын Рыль, захватив ружье, плыл на челне вдоль берега Припяти. Он держался ближе к камышам, чтоб подкрасться к диким уткам незамеченным. Ему уже посчастливилось настрелять их штук пять.

От противоположного берега Припяти отделилась плоскодонка. На носу ее лежит зеленая охапка свежей травы и большой сноп пышного курчавого тростника. В лодке белеет гибкая, подвижная фигура девушки в красном платочке, повязанном концами назад. Ловко мелькают весла в ее упругих руках, и плоскодонка весело и легко скользит по широкому лону спокойной Припяти. Миновав середину реки, плоскодонка круто повернула в сторону Мартына. Мартын нарочно придерживает свой челн и пристально всматривается в затоки, где любят жировать утки; он не обращает внимания на лодку с девушкой, хотя уже знает, кто в ней плывет. Но ему приятно.