На широкий простор

С домом дед Талаш связи не терял. Эту связь он поддерживал через Панаса. Дед Талаш узнал от сына, что Василь Бусыга назначен войтом, что легионеры приказали войту собрать по десять пудов сена и соломы с каждого двора. А перед этим собирали разную живность: кур, поросят. Какой плач и крик поднялся в деревне! А всякое сопротивление каралось жестоко, и расправу учиняли на месте.

В ход пускались нагайки и шомпола.

«Двадести пендь!» [11] — кричали озверелые капралы.

11

Двадцать пять ударов палкой (польск.) — способ расправы с населением, применявшийся белопольскими оккупантами.

В деревне начали появляться неизвестные люди, они шныряли как тени. Прислушивались, кто что говорит, разнюхивали, где что происходит. И разнеслись слухи, что белополяки будут проводить мобилизацию. А войт расспрашивал у Панаса, где старый Талаш. Но Панас не такой дурак, чтоб сказать правду. Одним словом, деду Талашу никак нельзя возвращаться домой — такова была неизменная концовка Панасовых новостей.

Слушал дед Талаш эти новости, и его личная обида стиралась, отступала на задний план. Стожок, отобранный у него легионерами, стожок, из-за которого разразилась вся эта беда, казался теперь деду маленькой кочкой и терялся в его раздумьях. Дело оборачивалось куда хуже, и на первое место выдвигалась общая беда крестьянской бедноты. Что делать? Надежда на то, что легионеров погонят назад, не оправдалась. Появление их, еще несколько дней назад казавшееся внезапным налетом на короткое время, угрожает стать затяжным. А может, и навсегда воцарится проклятая неволя. И неужели ему, деду Талашу, отрезаны дороги к своему дому? А если пойти и повиниться в своем поступке? Но в чем, какая его вина? Его обидели, унизили, а он еще будет кланяться им? Да провались они сквозь землю!

Дед Талаш упорный и гордый, как дикий орел.

Было это в тот день, когда дед пришел в условленное место встречи с Панасом. Обычно Панас приходил первым и насвистывал, ожидая отца. На этот раз первым явился дед Талаш. Прислушался — жуткая, зловещая тишина. Может, поспешил? Он занял позицию под старым, кряжистым, шишковатым, как и сам дед Талаш, дубом. Время шло. Панаса не было. Прождал часок, другой. Гнетущая, глухая тревога зашевелилась в дедовом сердце. Какая причина помешала Панасу прийти сюда? Дед Талаш припоминает последнюю встречу с Панасом — не могло ли тут быть какой-нибудь ошибки, на этом ли точно месте условились они встретиться? Нет, ошибки не было. Это именно тот толстый дуб на краю Сухого поля — память не изменяет деду Талашу. Еще звучат в его ушах слова Панаса, сказанные на прощанье:

«Так под тем дубом возле Сухого поля…»

Дед Талаш поднял глаза на этот шишковатый, узловатый дуб с могучими ветвями, как бы ожидая ответа на мучившие его вопросы. Дуб стоял неподвижно в своем величественном оцепенении, зажав меж ветвей огромный ком снега. Застывшее поле расстилалось белым саваном, а лес темно-синей стеной выступал в неподвижности и тупой немоте. Притаенная тишина чутко сторожила каждый звук, каждый несмелый шорох. И только один дятел ритмично и упрямо стучал по стволу звонкого дерева, не считаясь ни с какими тревогами деда.

Тоскливо стало старому. В его воображении вихрем проносились картины, рисуя самые мрачные случаи, какие могли произойти с Панасом, Максимом, с бабкой Настой. А каждая минута острой занозой вонзалась в его сердце. Терпению деда приходил конец — надо куда-то идти, надо что-то делать.

На Полесье быстро надвигался упорный в своей молчаливости вечер, расставляя всюду своих неподкупных часовых и окутывая мглою лес, дальние болота и Сухое поле. Кусты и отдельные деревья на поле уже утрачивали свои очертания, их силуэты становились все более неясными, расплывчатыми.

Дед Талаш вскинул плечами, удобнее прилаживая ружье, еще раз огляделся вокруг и уже хотел двинуться куда глаза глядят, лишь бы не стоять тут в пустом, бесплодном ожидании, как вдруг насторожился: из глубины леса послышался хруст снега и приглушенный треск сухих веток. Звук шагов доносился размеренно и ритмично — раз-два, раз-два. Иногда ритм нарушался, но все же сохранял общий свой темп.

По чередованию звуков дед Талаш установил, что шел человек, но это были не Панасовы шаги: шагал кто-то громадный, грузно и тяжело. Дед притаился за дубом, стал всматриваться в ту сторону, откуда доносился этот хруст шагов неизвестного. Высокая темная человеческая фигура мелькнула под навесом запорошенных снегом ветвей и медленно выплыла на прогалину, вырисовываясь все более и более ясно сквозь вечерний лесной сумрак. Дед Талаш стоял в напряженной позе, ожидая. Окликнуть или нет? Что за человек? И против воли вырвалось у деда:

— Кто идет?

Высокий человек испуганно остановился, настороженно вглядываясь перед собой.

— Кто спрашивает? — послышался густой бас незнакомого.

Деда Талаша не было видно из-за дуба.

— Спрашиваю я! — отозвался дед Талаш.

— А кто ты?

— А ты кто?

По голосу и по выговору дед Талаш узнал, что это человек свой, здешний. Напряжение и страх деда немного ослабели, но все-таки он решил пока сохранить свое инкогнито; когда наступила неловкая пауза в этой перекличке из-за стволов, дед Талаш снова подал голос:

— Я тутошний!

— Ты один? — спросил осторожный незнакомый человек.

— Один и не один: со мной ружье.

— Ну так брось свое ружье: ружье есть и у меня, и, наверное, почище твоего, — гордо прогудел из леса густой бас.

Незнакомец говорил тоном, не допускающим никакого сомнения в том, что его ружье лучше дедова.

Дед Талаш высунулся из-за ствола: высокий незнакомый человек смело и решительно двинулся к толстому кряжистому дубу. Не доходя шага три, великан остановился в немом удивлении. Такое же удивление отразилось и на лице Талаша.

— Дядя Талаш? — загремел густой бас.

— Мартын! А, чтоб тебя нелегкая! — радостно отозвался дед Талаш и кинулся к Мартыну Рылю — тому самому Мартыну, который пригрозил конвоиру-легионеру пихнуть его так, что он и костей не соберет.

Мужчины крепко пожали друг другу руки.

— Кого ж ты тут, дядя Талаш, стережешь?

— Э, голубок, кого стерегу! Выходит так, что стерегу самого себя… А ты?.. Как вижу, хлопец, ты сильно напуган…

— Ой, и не спрашивай, дядя! Из польской неволи, из плена вырвался! Да не я один, а тридцать шесть человек!

— Что ты говоришь?! — поразился дед Талаш. — Как же это?

— А вот как. Отступили красные, пришли поляки. Пришли и начали вылавливать да хватать тех… ну, кто, одним словом, в революцию смело пошел против панов. Принялись паны мстить, порядки наводить, усмирять да грехи всякие вспоминать. А народ наш… сам знаешь… разный народ есть. Богатеи начали под панов подлаживаться, доносить на нашего брата. Вот и попался я — заарестовали. И в других местах схватили таких же, как я. Так вот и насобирали нас целую команду и погнали. А хлопцы всё отчаянные. Знакомые и незнакомые. Привели это нас к уездному комиссаржу, заперли в какой-то холодный склеп. Думали, что и конец там будет. Но прошел слух, что погонят нас куда-то дальше. А куда и зачем — не знаем. А был среди нас удалец такой, Марка Балук из-под Тернищ. Тертый человечек, солдат старой армии. «Вот еще, говорит, будут они меня таскать, как арестанта какого, холера им в бок! Не затем я из немецкого плена вырвался, чтоб дома терпеть! Дураков нет! Хватит!» Видим, голова у человека варит. Обступили мы его. «Как ты сделаешь это?» — спрашиваем. «Дайте присягу, говорит, что будете слушаться меня, тогда и вы будете на воле». Видим, что-то придумал человек. А кому ж не хочется на волю вырваться? Так почему и не присягнуть? Вот он и говорит: «Присягали мы Николаю на евангелии, но присяга ему не помогла. Вы ж мне присягните на нашем мужицком лапте. Поклянитесь, что будете слушать меня, и каждый поцелуйте свой лапоть!» Серьезно говорит, не шутит. «Лапоть, говорит, знамя нашей мужицкой доли». И знаешь, дядя, что? Стали мы целовать свои лапти. Ей-богу! Кто в шутку, а кто и вправду. Вот он тогда и говорит: «Ну, так вот что. Когда нас погонят и отведут верст на пять-шесть, а может, и больше — насчет места я соображу, — то вы слушайте мою команду. А команда моя будет вот какая: „Стой — лапоть скинулся!“ Как вы это услышите, так молнией бросайтесь на конвой, разоружайте его. Все зависит от внезапности и быстроты нападения. Два-три человека безоружных легко справятся с одним вооруженным, если только сделают это быстро и ловко». Понравилась нам эта тактика. Обдумали, обсудили каждую мелочь, разбились на группки. Разговариваем шепотом, чтоб сохранить в тайне наш сговор… Вывели нас. Глядим — двенадцать конвойных, тринадцатый — капрал. Плетемся мы, но и виду не подаем, что у нас в мыслях. Притворились, что ослабели, едва ноги поднимаем, шатаемся. Поставили нас в ряды. Подал капрал команду, сам стал впереди. Двинулись. Пять конвойных с одной стороны, пять с другой, а двое сзади идут. Я в первом ряду. С капрала глаз не свожу. Не так с самого капрала, как с его винтовки: больно она мне понравилась! В ушах все время три слова звучат: «Стой — лапоть скинулся». А наш командир в заднем ряду идет. Прошли через местечко. В поле вышли. Навстречу фурманки, люди. Конвойные подгоняют нас, покрикивают да такими паскудными словами ругаются, что и слушать тошно. А мы горим от нетерпения. И так часа полтора тащимся. А наш командир молчит. Но только это мы выбрались из леса на поляну, как вдруг гаркнет Марка Балук: «Стой — лапоть скинулся!» И что только сделалось в этот момент! Что там произошло, я тебе рассказать не смогу. Все сплелось в один клубок. Не слышно было крика, только тяжкое сопение и хрип. Не помню, как очутился я возле капрала. Помню только, что он лежал на снегу, сам белый как снег, с ободранным ухом, и только глазами хлопал, на меня глядя. А я говорю ему: «Лежи, не вставай!» И забираю у него винтовку, вот эту самую, карабин заграничный, на семь патронов. И револьвер. И револьвер у меня и сабля. Бросаюсь другим помогать, а хлопцам уже не нужно моей помощи. «Слушай мою команду! — крикнул Марка. Взмахнул обнаженной саблей, револьвер поднял. — Гайда в лес. И конвойных веди!» А они перепуганные, бледные как смерть… Поплелись покорно… Да не они теперь конвойные, а мы. Довольно нас быдлом называть! Отошли мы саженей сто. «Стой!» — командует Марка. Остановились. «Снимайте, паны, сапоги!» Разулись они. Лучшую пару выбрал себе Марка, а другие поделили наши лапотники. Тринадцать человек обулись в сапоги, а лапти конвоирам отдали. И оставили их там в лесу. Живых, но помятых и побитых. Поразбирали их оружие — кто винтовки взял, кто револьверы, а кто сабли. На прощание Марка сказал: «Ну, хлопцы, гайда кто куда! Но присяги я с вас не снимаю. И вы, мошенники, свободны! — обратился он к конвоирам. — Отдохните тут да ступайте куда знаете!» И подался в свою сторону, а каждый из нас — в свою.

— Ах, будь ты неладен! Почему же это меня с вами не было?! Ну и ружьишко ты себе раздобыл, Мартын! — причмокивал в восхищении дед Талаш, разглядывая удивительное ружье.

8

Не знал подросток Панас, что его особой интересуются не какие-нибудь простые смертные, а сам войт Василь Бусыга. Войту надо знать, кто в какой лес смотрит. Войту надо выведать, куда пропал дед Талаш и что у него на уме. Войт — начальство, а у начальства бывают такие мысли, что не всем подчиненным можно о них знать и особенно о них не должен догадываться такой «распущенный» человек, как дед Талаш. Дед Талаш ни в грош не ставит панов и начальство, на чужое добро зарится. Дед Талаш вообще враждебно относится к таким хозяевам, как Василь Бусыга, Кондрат Бирка, и ко многим другим уважаемым личностям. Это он подбивал голодранцев поделить поля зажиточных хозяев. У деда Талаша стоял на квартире большевистский командир. Наконец, дед Талаш с топором бросался на польских солдат. Короче говоря, дед Талаш нанюхался и пропитался большевистским духом. И теперь он наверняка связался с большевиками. Кто может поручиться за то, что он не приведет сюда красных? Нет, пока дед Талаш скрывается неведомо где, неведомо с какими умыслами, не может быть спокоен пан войт Василь Бусыга. Это не значит, что он, войт, боится деда Талаша. Нет, войт — начальство и стоит на страже закона и порядка. Недаром ведь ему дан приказ от высшего начальства, от уездного комиссаржа, — следить и брать на заметку всякого, кто преисполнился духом непослушания и бунтарства. А что касается красных, то Василь Бусыга спокоен на этот счет: польская власть не одна — за ее спиной Франция и Англия стоят. Нет, песенка большевиков спета. Но неприятностей наделать они еще могут. Тем более что до войтовых ушей доходят слухи: по лесам слоняются темные люди, сговариваются, к чему-то готовятся, что-то замышляют. Предосторожность тут не повредит. И нет ничего удивительного, что быть начальником — это не такая уж простая вещь, как это может показаться кому-нибудь со стороны.