На суровом склоне

Женщина кружила по улицам, но путь ее не был бесцельным. Медленно приближалась она к дальней слободе, беспорядочно заставленной деревянными, черными от старости домами. Это был поселок Извоз, называемый так, потому что населяли его извозчики. В большинстве домов было темно. Женщина скользила мимо. Дом, который привлекал ее, выходил окнами в палисадник, где торчали голые ветви забайкальской желтой акации. За стеклами брезжил свет.

Она приникла к окну и сквозь неплотно задернутую занавеску увидела внутренность комнаты. На столе горели субботние свечи в тяжелых серебряных подсвечниках. Простирая руки к пламени их, стоял высокий старик в черном сюртуке и ермолке, губы его шевелились. Никого не было больше в комнате, и женщина подумала, что и некому быть. Что шептал он? О чем думал, на что надеялся? Или молился? Женщине показалось, что она ощущает знакомый с детства запах: табака, стеарина и сосновых поленьев, горящих в печи.

Она вышла из палисадника так же незаметно, как вошла.

Этой же ночью, на тридцать втором километре от Читы в сторону Карымской, в доме лесника заседал Читинский комитет партии. Обсуждался один вопрос: об организации побега осужденным участникам восстания с Акатуйской каторги.

Подготовка побега началась в Иркутске. На заседании комитета об этом доложила иркутская подпольщица Фаня Альтшулер. Уроженка Читы, дочка ломового извозчика, Фаня уехала из города, неузнаваемо изменив свою внешность. Она умела завязывать нужные знакомства и имела настоящий, «железный» паспорт на имя Полины Герасимовны Туиновой.

В опустошенном доме Кларков все говорило о несчастье. Каждая мелочь ранила воспоминанием. В столовой остановились стенные часы, маятник замер в деревянном футляре за толстым стеклом.

И Нюта вдруг горько и не таясь заплакала. Марья Федоровна не стала утешать ее. Одна и та же картина стояла перед ними: Павел Иванович с сосредоточенным видом, словно совершая некий ритуал, открывает ключиком шкафчик с часами, переводит стрелки, подтягивает цепь маятника. Это была его прерогатива. И то, что теперь в квартире не слышно было уютного тиканья часов, казалось еще одним знаком сиротства и опустошения.

Стояла уже ночь, и Марья Федоровна уложила Нюту рядом с собой на постели мужа. Обе долго не могли уснуть. Мария Федоровна читала толстый переводной роман, плохо понимая прочитанное. Но мерный шелест страниц успокаивал.

Нюта лежала без сна. В световом круге на потолке возникали перед ней картины прошлого, и все в нем было дорого, по всему болело сердце.

Как это началось? Знакомство, дружба, любовь?..

В Чите нет искусственных катков, о которых рассказывала мать. Катаются на реке Читинке. Очищают от снега огромный ледяной овал. Играет оркестр пожарной команды в балагане, выстроенном на берегу, открытом со стороны реки. Звуки простенького вальса, звонкие выкрики катающихся, шум и суета на берегу, визжащие звуки, с которыми коньки режут лед, смех, обрывки разговоров — все уже издали волнует, создает особое настроение радостного ожидания.

Борис, спеша, прилаживает коньки, с разбега делает большой круг, сильно наклоняясь вперед и заложив руки за спину. Где же Нюта? У Бориса в семье — воспитание свободное: родителям даже не приходит в голову, что в эту зиму на каток, на дальние походы в сопки Бориса манит не только любовь к спорту и природе.

Но Нюта — под вечным контролем матери. Кажется, недавно ее никуда не пускали, кроме церкви. И впервые Борис познакомился с ней именно у гимназической церкви. После службы в церкви за гимназистками заходили братья или знакомые. Они собирались у ограды и провожали девушек домой. За Нютой никто не приходил. Как-то Борис догнал ее уже на пути к дому, заговорил с ней смело, как со знакомой. Да ведь они давно знали друг друга в лицо. Борис, надо не надо, старался пройти под окнами низенького дома, где жила Нюта с матерью. Нюта отвечала стесненно. Светлые глаза, несколько узкие, бурятского типа, с негустыми, но кажущимися очень темными на матово-бледном лице ресницами, смотрели на Бориса без боязни, чуть удивленно: нет, не в обычае читинских скромниц-девиц были знакомства на улице. Да и с кем знакомство? С Борисом Кларком, юношей из «такой» семьи, с сыном ссыльного революционера, как передавали друг другу на ухо гимназистки. Само знакомство это было уже крамолой.

И все же Нюта выходила на угол заснеженной улицы, спускалась к реке, позванивая коньками, висящими на меховом обшлаге скромной шубки.

На берегу, у самого льда, стоят стройные молодые елочки. Зеленые их, широкие книзу, платьица припорошены снегом.

Не очень уверенно Нюта скользит на «снегурочках», на ней юбка, отороченная белым мехом, высокие, туго зашнурованные спереди ботинки, белый шарф закинут концами назад.

Простенький вальс. Два-три такта. Хрипло звучит труба. Нюта не видит лиц музыкантов, но очень ясно их представляет себе, особенно известного всей Чите трубача, пожарного Мотю.

…Они держатся за руки крест-накрест, медленно описывают большой круг у самой веревки, огораживающей каток.

— Я ненадолго, — сообщает Нюта. Это как будто бы огорчительно, но глаза ее говорят: «И все же я тут, и это хорошо. Очень хорошо».

— Почему? — возражает Борис. — Неужели нельзя было отпроситься?

— Что ты! Мама ведь ничего не знает. Ни-че-го.

Нюта заливается краской. Тайна ее так велика. Она уже два месяца встречается с юношей. И с кем? С Борисом Кларком. С «тем самым». Из «этих» людей.

— Послушай, Нюта. Я давно хотел тебе сказать. Ты в самом деле боишься меня… нас? Ты думаешь, что мы какие-то особенные, может быть, даже нехорошие люди?

Нюта медлит с ответом. Но Борис уже знает ее: он попал в самую точку.

— Да… — тихо говорит Нюта, — все так говорят про вас. И моя мама.

Борис смеется весело, и что-то бесовское, страшноватое чудится Нюте в его темных-темных, словно нерусских — цыганских, что ли? — глазах, в сверкающей белозубой улыбке. Ну настоящий «нигилист»! Именно такими она их себе представляла. Мать Нюты — портниха, бедная женщина, всю жизнь зарабатывает себе и детям на жизнь своим трудом. Нюта одна из всей семьи учится в гимназии. И то попала туда только благодаря своей решительности и горячему желанию учиться.

Слова Бориса о том, что родители его всю жизнь отдали за то, чтобы бедным людям жилось лучше, заставляют ее задуматься.

— У тебя есть подруги, Нюта?

— Нет… — Нюта испуганно смотрит на Бориса, словно это обстоятельство роняет ее в его глазах.

— Ну, знакомые?..

— Никого. Только вы… — произносит девушка неожиданно смело.

Борис крепко сжимает руки Нюты в пуховых варежках…

— Но ведь у вас в классе много девочек. И никто не ходит к вам?

— Нет.

— Почему?

Они поворачивают и снова скользят — все быстрее, все быстрее по кругу — в обратном направлении. Сейчас ветер бьет им в лицо, снежная пыль летит в глаза.

Нюта долго молчит. Вот они снова повернулись спиной к ветру.

— Ко мне никто не ходит. Наши девочки — дочки офицеров да купцов. А моя мама — простая портниха. Со мной никто не дружит, — говорит Нюта даже как бы с вызовом.

— Разве это справедливо? — горячо спрашивает Борис.

— Такова жизнь, — повторяет девушка чьи-то слова, вероятно много раз ею слышанные. Так привычно слетают они с ее губ.

И хотя нет в них ничего веселого, почему-то оба смеются. Без причины. Просто так.

Борис пытается объяснить Нюте, что жизнь вовсе не такова. Рассказать ей многое, известное ему с детских лет. В их семье не скрывали от детей, да и трудно было скрыть, почему родители занимают особое положение в обществе, почему они не могут уехать в Россию, на родину… Но это разговор не для катка.

— Нюта, ты должна прийти к нам. Я рассказал матери о тебе.

Нюта испуганно подымает глаза на Бориса: ах, боже мой! Уж и матери сказал. Что она подумает о девушке, которая тайком бегает на свидания?