На суровом склоне

Из мглы, которая заволакивает прошлое, выступает одна ночь.

Поезд остановился в степи. И в ту же минуту, как затих стук колес, в вагон ворвался конвой. Не вошел, как обычно, а ворвался. Нервно, спеша, офицер выкрикнул три фамилии.

Не успели названные отозваться, как солдаты кинулись к ним, стали толкать их к двери вагона.

Пожилой казак Артемий Чистухин схватил за руку солдата:

— Ты что, озверел? Дай людям проститься!

Солдат, опешив, посторонился.

— Прощайте, братцы, — сказал Артемий. — Наш черед смерть принять! Но и палачам недолго праздник праздновать.

— Прощайте, товарищи! — закричали кругом.

А трое, те, которых уводили, безмолвно поклонились низким поклоном на все стороны. Солдаты прикладами вытолкали их из вагона, замок на двери щелкнул. Несколько минут стояла тишина. Потом послышался нестройный залп и одиночные выстрелы…

И опять стук колес, словно отсчитывающих минуты, оставшиеся живым…

Утром поезд остановился у семафора, видимо, на подходе к большой станции. Что-то необычное готовилось за стенами вагона: бегали конвойные солдаты, какие-то списки передавали один другому офицеры.

У вагона появился новый конвой: в ладных полушубках, в новых меховых шапках, при сабле и пистолете. Из вагона вызывали по одному, выстроили на заковку.

И здесь даже самые бывалые притихли, ушли в себя: кому и довелось таскать кандалы, всякий раз становилось не по себе, — было в звоне цепей, в ощущении их тяжести четкое ощущение рабства.

…Он не помнит теперь ни дороги, по которой гнали их партию, ни остановок на этапах. Помнит только этапную избу, в которой он почему-то лежал на нарах совсем один. И тогда-то он услышал это: «Снят с этапа».

…Виктор Константинович не знал, где он, сколько времени он в этой палате. Но что-то ему подсказывало: уже давно. Непонятно почему, он был уверен, что за окном уже весна. Может быть, слабый солнечный луч или кусок чистого неба говорили об этом.

Он изучающе оглядел плохо оштукатуренные стены, дверь, выкрашенную мутно-белой краской, с такой же, как в тюрьме, форточкой, вырезанной в ней, с таким же «глазком».

Он лежал на железной больничной койке, ножками прикрепленной к полу. Боли он не чувствовал, только слабость.

Снаружи загремел засов, слышно было, как щелкнул на два оборота ключ. Ожидая тюремщика, осужденный закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Но вошел врач.

Невысокий, полный, лысоватый человек в белом халате выглядел как любой врач обычной больницы. Слуховая трубка торчала из кармана халата. Взгляд через очки был внимательным, даже озабоченным. Кроме того, в нем угадывалась какая-то нерешительность.

Все это сразу открылось напряженному взгляду Курнатовского и удивило его. Было во всей повадке тюремного врача что-то, резко отличавшее его от других врачей-тюремщиков. И, установив это очень точно, Виктор Константинович затруднился бы определить, что же именно создавало это впечатление. Когда врач заговорил, оно усилилось: выслушивая больного, задавая ему обычные вопросы, врач как будто прислушивался к чему-то другому и хотел спросить о другом. Он выглядел человеком, поглощенным какой-то трудной мыслью.

Впрочем, все это никак не могло относиться к Виктору Константиновичу. И он, отмахнувшись от своих наблюдений, спросил: где же он находится и какое сегодня число?

— Вы — в Нерчинской больнице. Сегодня десятое число.

— Десятое апреля? — спросил недоуменно Курнатовский. Он был осужден к смерти десятого марта. А сейчас вдруг вспомнил, что только второго апреля ему объявили о том, что смертная казнь заменяется ему пожизненной каторгой.

— Нет, мая, — ответил врач все с той же ноткой озабоченности и нерешительности, которую Курнатовский никак не мог отнести к себе.

— Я навещу вас завтра, — сказал врач, уходя.

Когда дверь открылась, чтобы выпустить его, Виктор Константинович мельком увидел караульного солдата: здоровенного детину с темной бородой.

Врач ушел, и в «глазке» мелькнул кажущийся огромным глаз караульного.

На следующий день, когда осужденному принесли еду, он увидел, что конвойный солдат у его двери сменился, стоял на посту щупленький парень с добродушным деревенским лицом, на котором невозможно было себе представить бравое солдатское выражение, тем более, ту зверскую мину, которая сопутствовала команде: «Руби, коли!»

С дотошностью заключенного в одиночке Виктор Константинович уловил какую-то «неуставную» интонацию в его голосе, когда он ставил на откинутую форточку миску с тюремно-больничной похлебкой.

С тем же острым вниманием к окружающему Курнатовский улавливал веяние наступающего лета, отдаленными приметами проникающего в тюрьму с замазанными известью окнами. Свет, воздух, чириканье воробьев, иногда крупные капли дождя, барабанящего по крыше, даже по-особому звучащий голос солдата на вышке…

Что несет весна осужденному на вечную каторгу? Он чувствовал, что с каждым днем силы его прибывали. Но как применить их?

Упорно возвращаясь к этой мысли, он всегда связывал ее с доктором Зеновым.

Теперь он знал его фамилию, знал, что он — врач Нерчинской тюрьмы, служит здесь много лет. Все это не объяснило, а, скорее, контрастировало с поведением Зенова.

Так проявлять себя мог бы разве только «домашний врач» в каком-нибудь провинциальном городе, где местный эскулап входит в уютную гостиную, потирая руки и привычно восклицая: «Ну, батенька, как наши дела?»

Курнатовский про себя посмеивался: Зенов вел себя почти так. Кроме того, Курнатовскому казалось, что Зенов хочет о чем-то с ним поговорить и ждет удобной минуты или, может быть, его полного выздоровления?

Ждать, вероятно, было недолго: больной уже ходил по палате. Он потребовал книги, которые тотчас были доставлены ему из тюремной библиотеки, бумагу и чернила, которые доставлены не были.

И, по мере того как покидала его болезнь, Курнатовский все мучительнее ощущал гнет каменных стен, душный воздух неволи, физическую тоску по открытому пространству, перспективе, не перечеркнутому решеткой небу.

Он хотел жить… Просто жить? Нет, и сейчас он не мог бы «просто жить»… Жить для него означало бороться. И он был готов к борьбе.

Он начал думать о побеге с первого своего шага по палате. Потом взял себя в руки и отодвинул эту мысль, но она все время жила в нем и заставляла искать… Он угадывал, что сможет прорваться на волю только с помощью людей, с которыми установил какой-то не очень еще ясный, но все же намеченный контакт.

Такими людьми были врач Зенов и невзрачный солдатик, через день заступающий на пост у его палаты. В тот миг, когда он случайно, по окрику надзирателя, узнал его фамилию — Куракин, надежда, приняла определенную форму, потому что этот совсем молодой солдат мог быть сыном сопроцессника Курнатовского — Еремы Куракина. «Что из этого? Мало ли таких «расколотых» семей в Забайкалье?» — сдерживал свой пыл Виктор Константинович, не желая дать волю напрасным упованиям.