На суровом склоне

— Да расскажите толком.

— Ну, зашли. Чиновник доложил. Нас тотчас приняли. У Холщевникова сидел Балабанов. Глаза просто бешеные. Но — с выдержкой: ничем не выдал своего отношения ни к нам, ни к нашим требованиям. Я представился как начальник боевых рабочих дружин и председатель Совета. Затем представил членов делегации: Назарова, Богатыренко, Воронина. Холщевников не удивился «нижнему чину», вежливо предложил:

«Садитесь, господа. Что вас гм… гм… привело?»

Я прошу разрешения огласить наши требования. Старик говорит попросту:

«Да я уже знаком с ними, вы же наводнили город вашими требованиями, вот даже в казенной типографии отпечатали и, как мне стало известно, разослали во все гарнизоны».

Я подтверждаю.

«Ну, для порядка давайте читайте», — соглашается старик.

Богатыренко стал читать, а я наблюдаю. У этого прохвоста Балабанова в лице ни один мускул не дрогнет. А Холщевников не мог или не счел нужным надеть личину, на нем можно было, как на оселке, пробовать остроту каждого пункта. Интересно, что даже требование немедленного увольнения всех запасных и отправки их на родину не очень его испугало. Действительно, властям от запасных так мало проку, что уж лучше их отправить. А вот только я произнес: «Снять военное положение и не употреблять солдат и казаков для полицейской службы…» — Холщевников просто подскакивает в кресле и проникновенным голосом говорит:

«Что ж вы хотите, чтобы я нарушил присягу, данную государю?»

Затем, видно поняв риторичность этого вопроса, сам отвечает:

«Большинство предъявленных вами требований я смогу удовлетворить, но некоторые — не в моей власти. Я доведу о них до сведения Петербурга. Кстати, господин Григорович, вы со своими людьми силой оружия заняли типографию, гм… гм… А мне вот для нужд губернии необходимо выполнить некоторые типографские заказы. Так как же?»

Смотрю, старик без подвоха. Может быть, ему и в самом деле какие-нибудь отчетные материалы надо печатать: о состоянии здоровья и духа казенных лошадей или что-нибудь такое! Я отвечаю:

«Господин губернатор! Типографии будут выполнять любые заказы, кроме заказов жандармского управления или тех, что связаны с каким-либо ущемлением свободы граждан».

Балабанов даже не моргнул. А старик выпучил глаза. Кажется, у него начался сердечный припадок. Признаюсь, мне стало его жаль. На счету наших противников Холщевников величина бесконечно малая. Ну, мы поскорее откланялись. Фу, Виктор Константинович, я сделал вам такой длинный доклад, что, кажется, было все-таки легче разговаривать с генералом.

Курнатовский произнес задумчиво.

— Я думаю не о губернаторе, а о Балабанове. Конечно, он мечтает подвести под нас мину. Вы бы все-таки какую-нибудь охрану себе придумали. Из дружинников.

— Что вы, Виктор Константинович. Вы преувеличиваете роль моей скромной личности! Да, забыл вам рассказать. У нашего дома стоит городовой весьма добродушного нрава, заходит к нашей хозяйке иногда пропустить рюмочку. На днях он пришел ко мне с самым таинственным видом и сказал, чтобы я опасался высокого монаха. Мистика какая-то!

— А вы что?

— «Я дал ему злата и проклял его». Проще говоря, выдал пятиалтынный на пропой.

Курнатовский не засмеялся. Видно было, что его не заразило хорошее настроение Антона. Он готовился что-то сказать, но в это время вошел Гонцов.

— Что же это, товарищи, опять этот меньшевик из Иркутска приехал рабочих мутить.

— Кронин, что ли?

— Нет, Виктор Константинович, Луковец.

— Да он не меньшевик, — заметил Антон Антонович, — я его давно знаю. Просто он не нашел своего пути и, как молодой песик, тыкается во все углы мордой.

— Песик хорош, когда он на поводочке гуляет, — возразил Гонцов. — Луковец говорит как законченный меньшевик. Сегодня в депо выступал. Заладил: «Мы — навоз истории, мы — навоз истории»… А Фома Ендаков говорит: «Почему это мы навоз? Раз ты так нас ценишь — проваливай отсюдова!»

Костюшко захохотал:

— Да ведь Луковец Кронину подражает! Нет, я не согласен считать его меньшевиком. Другой характер.

— Меньшевизм все-таки не черта характера, — сказал Курнатовский. — И меньшевик не обязательно такой скучный мужчина, как этот Кронин.

— То есть меньшевиком может оказаться и молодой песик, — заключил, смеясь, Антон Антонович.

Курнатовский не оценил юмора. Видно было: что-то заботит его. Но радужно настроенный Костюшко не связал этого со своим рассказом о посещении губернатора и за удачей своей миссии не видел уже зреющей опасности.

Приехавший из Иркутска Бабушкин сказал о Кронине с презрением:

— Это же начетчик. Я его знаю. Когда он говорит, я слышу, как у него в голове проворачиваются цитаты.

Бабушкин приехал за оружием для иркутских рабочих. Оружия у читинцев было много. У Бабушкина глаза разгорелись. В распоряжении рабочих целые арсеналы, хорошо организованные, укрытые от возможных налетов погромщиков. Много оружия на станциях: Петровском заводе, Шилке, Могзоне.

— Недавно передали партию оружия хилокским рабочим, — рассказывал Курнатовский. — Знаете, кто в Хилке? Доктор Френкель. Да, тот самый, «романовец».

Иван Васильевич хорошо помнил Френкеля по Якутску.

Бабушкин ходил по улицам Читы. Над зданием почтово-телеграфной конторы развевался красный флаг. На днях вооруженный народ захватил контору и передал стачечному комитету Союза почтово-телеграфных служащих.

Кипучая деятельность Читинского комитета увлекла Ивана Васильевича. Он выступал на митингах, писал статьи для «Забайкальского рабочего», вошел в комитет.

Здесь, в Чите, события были зримее, ощутимее, чем в Иркутске. Влияние властей сводилось к нулю.

— Сдались? — спросил Бабушкин.

— Притаились, — ответил Курнатовский, — разгромить нас трудно; мы располагаем большими вооруженными силами. Читинский гарнизон почти целиком на нашей стороне. Кроме того, запасы оружия у нас не на станции, не в мастерских, вообще не в каких-либо известных местах, а по квартирам рабочих, и не только рабочих — и горожан.

— Сочувствующие?

— Больше чем сочувствующие. Люди, которые пойдут с нами до конца — и на строительство нового общества, и на смерть, если придется.

Виктор Константинович имел в виду ту группу ссыльных народников, которые, забыв о разногласиях, с самого начала революции в Забайкалье отдали себя в распоряжение Читинского комитета. Из них самыми колоритными фигурами были Павел Кларк и Алексей Кузнецов.

Павел Иванович напоминал своей внешностью хлебнувшего культуры купчину: густая выхоленная борода во всю грудь, уже щедро посоленная сединой, большой живот, хитроватая усмешка крепких губ. И внешность, и положение на дороге делали работу его для организации особенно ценной. Кларк служил ревизором материальной службы, имел свой вагон, разъезжал по всей дороге.